смех – сдержанный, но дружный, а старший из предков, хохоча во всю глотку, даже принялся бить себя кулаками в грудь:

– Так их, парень, так! Осадил-таки! Взгляни хоть на меня, я лет двадцать знался лишь с обозными шлюхами! А чего бы без них делали воины?

Адвокат перестал улыбаться и, повернувшись к предку, поклонился:

– Благодарю вас, сеньор, за столь необходимое и уместное разъяснение. – Потом он решительно шагнул ко мне и грозно ткнул в меня перстом. – Не о том наша забота, что ты переспал с продажной женщиной. Беда в другом… Все мы поступали так по своей воле. А вот ты… – Тут грозный палец его чуть не попал мне в нос. – А ты позволил себя провести, пошел на поводу у Командора де Ульоа. Сделался игрушкой в руках негодяя, как несмышленыш, над коим всякому дозволено посмеяться. Покуда ты был с Марианой, он потешался над тобой, посчитав за легкую добычу.

Меня словно стегнули хлыстом. Кровь закипела во мне, и краска бросилась в лицо.

– Но зачем? – спросил я в волнении.

– Для Командора де Ульоа ты – богатый цыпленок, и он намерен ощипать тебя.

Мне пришло в голову, что какой-либо драматический эффект мог бы восстановить равновесие, нарушенное выдвинутым против меня обвинением. Я схватил руку адвоката и отвел от своего лица:

– Вот тоже новость! Чтобы сообщить мне о намерениях дона Гонсало, не стоило поднимать из могил столько покойников. Кажется, здесь перегнули палку.

– Да ты, полагаю, не сознаешь всей глубины оскорбления. Ведь семейство Ульоа нам не чета, они были простыми войсковыми арбалетчиками, когда мы уже стали кабальерос. Если бы речь шла о ровне (хоть можно спорить, есть ли на свете равные нам), вы могли бы прийти к соглашению. Но с таким, как какой-то Ульоа, выход один – смерть. Ты должен убить дона Гонсало.

– Убить?

– Да. И, разумеется, в честном поединке. Но если он окажется более ловким, погибнешь ты. Скажу, что при таком раскладе тебя здесь не встретят рукоплесканиями, но и не осудят. Главный вопрос будет решен.

– Я понял вас.

– Разумеется, – продолжил он, – наше требование не насилует твою волю. Да! Мы уважаем свободную волю каждого. Но если ты откажешься убить Командора, если отвергнешь наши претензии, тебе не будет места среди нас. – Он протянул руку и указал на стоявших полукругом предков. – Знай ты каждого в роду по порядку и по имени, ты убедился бы, что кое-кого здесь не хватает. К счастью, таких мало. Они нарушили наш закон. Одни теперь в преисподней, другие – на небесах; но здесь, среди нас, их нет. Мы не приняли их. Тенорио дозволено погубить душу, но никогда – поступиться уважением предков. Наше уважение к тебе, наше общее уважение – вот что теперь поставлено на карту.

– А разве, – задал я вопрос, – столь жестокий обычай не канул в Лету? По мне, так люди нынче стали проще, и подобные недоразумения разрешаются пощечинами.

Доктор права опустил руку.

– Для начала и пощечина сгодится. Но после – убей Командора. – Он повернулся к остальным. – Смею полагать, вполне допустимо начать отмщение с нескольких пощечин?

Они хором выразили свое одобрение. Доктор права отвесил мне поклон.

– Собственно, детали поединка нам неинтересны, лишь бы Командор был наказан смертью. Ты можешь без лишних слов согласиться. Можешь ответить отказом, имея на то свои резоны. Нам некуда спешить, уверен, эти дамы и кабальерос выслушают тебя охотно. Мы осведомлены о твоем бойком уме и остром языке.

– Благодарю.

Он отступил и слился с темными рядами родичей. Я остался стоять один и на миг почувствовал беспомощность. На ближних лицах читался интерес, но ни капли сочувствия и тем паче любви. Мне вдруг подумалось, что Тенорио никогда никого не любили, что сила рода зиждилась на неумении любить. Даже отец не бросил мне ни одного ласкового взгляда. Семейный клан напоминал полк, состоявший только из капитанов, и вот они все собрались, чтобы вершить суд над самым молодым за нарушение устава.

А я любил их, я любовно сопереживал их величию и их порокам. Теперь же понял, что любовь сделалась помехой, любовь питала во мне нерешительность и слабоволие. И я постарался изгнать из сердца все чувства, кроме чувства долга. Что мне и удалось. Я тотчас ощутил великое облегчение. Без любви все выходило проще.

Я снова отвесил им поклон.

– Прежде всего я желаю заверить вас, что убью Командора. Да, скорее всего, я убью его. Хотя есть у меня на сей счет кое-какие соображения, и я хотел бы их до вас довести. – Я помолчал, отыскивая взглядом место, где стояли служители церкви. – Я обращаюсь в первую голову к вам, святые отцы, ибо речь пойдет о Боге, а вы – посредники между Ним и людьми.

Доктор права перебил меня:

– Пустое. Мы живем не по Божьему закону, а по закону крови. Это мирской закон.

– Но разве мы не христиане? Я, по крайней мере, чту себя христианином. И никогда не мог помыслить, что настанет час, когда Божий закон и мой собственный сшибутся… Убив Командора, я согрешу. Смертоубийство – грех.

Один из епископов согласно кивнул, но ответил мне адвокат:

– Грех искупается раскаянием.

– Стало быть, покушаясь на жизнь врага, должен я уповать на очищение раскаянием?

– Именно так.

– А это не хитрая уловка?

Адвокат пожал плечами:

– Жизнь христианина соткана из таких уловок. Бог много что запрещает, мы подчас не можем не нарушать его заповеди. Но знаем: раскаяние все искупит. Господь простит нас.

– Когда так, то мне будет дозволено раскаяться и в том, что я не убил Командора, и вы простите меня?

– Нет, мы не прощаем. Прощение… – Он заколебался, потом продолжил с улыбкой: – Это привилегия Господа, нам оно заказано. Мы неумолимы, ибо мы – люди.

– Но и моя воля непреложна.

– Нам это видится весьма похвальным свойством.

– А посему я не могу посягать на убийство, полагая после раскаяться. К чему лицемерить? Да и какому глупцу придет в голову садиться играть в карты с Богом, пряча в рукаве козырного туза? Богу ведома правда моего сердца. И теперь я слышу его слова: «Если ты убьешь Командора, ты отступишься от меня».

– А что ж ты не услыхал слова Его, когда нынче ночью имел дело со шлюхой? Ведь известно: «Не прелюбодействуй».

– Тогда Господь промолчал, я его, во всяком случае, не слышал. Я вообще ничего не видел и не слышал, кровь закипела во мне, ослепила…

– А кто тебе мешает ослепнуть, когда ты бросишь вызов Командору, когда станешь