Окончательный разлад мы можем видеть в публицистике эпохи перестройки. Сентябрь 1989 года. Академик ВАСХНИЛ, народный депутат СССР В. Тихонов рассуждает о необходимости реформ: «Я убежден, перемены объективно назрели и неизбежны. Но пока эта неизбежность превратится в реальность, нас ждет очень длительный, очень болезненный период… в том числе и голод… Но правительство должно быть более решительным и последовательным в реформах» (58). То есть академик и народный депутат настаивает на массовых страданиях – ради реализации идей, выношенных пресловутыми «шестидесятниками», включая голод. Снова голод?! Так чем же хуже сталинское правительство реформаторов в 1930-х годах? Разве что «решительнее».

Вопрос отчуждения народа от интеллигенции тоже весьма не прост, поскольку образованные люди в глазах основной массы почти неграмотного народа всегда имели непосредственное отношение к власти. До революции власть имущие воспринимали себя как некий круг общения избранных. Дореволюционные «Правила светской жизни и этикета» гласили: «Под словом «свет» подразумевается интеллигентное, привилегированное и благовоспитанное общество в какой-либо более или менее цивилизованной стране» (59). Обратите внимание, в одном ряду стоят определения «интеллигентное» и «привилегированное». Так было при царизме, так, к величайшему негодованию вроде бы сбросивших барское иго крестьян, продолжилось при коммунистах и «образованные» к самозваной элите тесно примыкали. К середине 1920-х в крестьянской массе отчетливо сформировался образ коммуниста – представителя высшей, привилегированной касты. И, как сказали бы сейчас, рейтинг коммунистов в селе, где проживала большая часть населения, начал стремительно падать.

Положение усугублялось еще и тем, что ВКП(б) была и физически мало представлена в деревне: даже в 1925 году партийные ячейки имелись в среднем лишь в одном из 30 сел. Треть коммунистов на селе вообще были присланные из города люди, не знавшие местных условий. Повторные выборы весной 1925 года, как было официально заявлено, показали «резкое падение процента коммунистов и бедноты в Советах и высокую активность избирателей». То есть, голосовали активно и заинтересованно, но не за коммунистов. То, что критические настроения в деревне нарастали интенсивней, нежели в городе, косвенно подтверждает в своих мемуарах и Н. Мандельштам: «Я утверждаю, что… город в большей степени, чем деревня, находились в состоянии, близком к гипнотическому сну. Нам действительно внушили, что мы вошли в новую эру и нам остается только подчиниться исторической необходимости, которая, кстати, совпадает с мечтами лучших людей и борцов за человеческое счастье» (60). Село, с его повседневными нуждами, мечтательности городских идеалистов не разделяло.

Более того, наличие во власти революционных фанатиков и недобитых интеллигентов отнюдь не отменяло присутствие карьеристов и откровенных прохвостов[56].

Нарастало ощущение разрыва между коммунистическими верхами и низами. «Большая часть партийной массы осталась вне руководства государственным строительством. Рабочие и крестьяне открыто говорят, что небольшая часть бюрократов овладела хозяйственным и торговым аппаратом страны», – эта высказанная неким Синько в письме М. Калинину мысль, по-видимому, мучила многих и многих искренних сторонников новой власти и рядовых активистов (61).

«В номенклатуре объединены не представители других классов, а выскочки из них. Номенклатура – класс деклассированных…» – отмечает исследователь феномена правящего слоя СССР М. Восленский. Это деклассированные, которых жажда господства и умение ее удовлетворить объединяют в слой, ставший правящим классом общества. Реальная Власть уже сегодня приносит вполне материальные дивиденды для конкретных заинтересованных лиц, в отличие от построения Царства Справедливости для всех. Так рассуждают политиканы сейчас, так рассуждали и вчера. «Соответственно и социальная психология номенклатуры не пролетарская, а по преимуществу крестьянско-мещанская, точнее – кулацкая, – продолжает М. Восленский. – Неудивительно: ведь именно тот человеческий тип, который в прежних условиях в русской деревне, охватывавшей тогда 80 % населения страны, выбивался в кулаки и лабазники, выходит сейчас в номенклатуру.

Речь идет не об идеализированном типе кулака как спорого на работу крестьянина, а о прижимистом кулаке-мироеде с мертвой хваткой, со стремлением взнуздать батраков и самому любой ценой выбиться в люди. Выбившись же, он не знает удержу» (62). Имеющая привилегии и доступ к тогдашним материальным благам партийная номенклатура все больше отдалялась народа, с его верой светлое завтра. И ментально все больше приближалась к бывшим правящим слоям – своими повадками, увлечениями, интересами. Харьковский коммунист Козьмин, копии письма которого были разосланы Молотову, Зиновьеву, Ярославскому и Калинину, отмечает: «У ответственников провинции с рядовыми членами партии нет ничего общего, ответственник даже и руки не подает рядовому члену партии. У нас получилась строго замкнутая каста ответственников с преступными наклонностями, окружающая себя бездельниками, лакействующим элементом, из боязни конкуренции слепо подчиняющимся всем глупо преступным действиям…» (63). Ну, я думаю, вы поняли, что речь идет об «ответственных работниках», тех, кому партия особо доверяла и выдвигала на значимые посты.

Пьянство и растраты стали среди новоиспеченных правителей обыденным делом: «Арбатовцы прожигали свои жизни почему-то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и кооперации. И Козлевич против своей воли снова погрузился в пучину Уголовного кодекса, в мир главы третьей, назидательно говорящей о должностных преступлениях…

– Сам катайся. Душегуб!

– Почему же душегуб? – чуть не плача, спрашивал Козлевич.

– Душегуб и есть, – отвечали служащие, – под выездную сессию подведешь.

– А вы бы на свои катались! – запальчиво кричал шофер. – На собственные деньги.

При этих словах должностные лица юмористически переглядывались и запирали окна. Катанье в машине на свои деньги казалось им просто глупым».

Коррупция разъедала молодую республику. «Оказывается, люди так страшно любят вино, женщин и вообще развлечения, что вот из-за этого скучного вздора – идут на самые жестокие судебные пытки. Ничего другого, кроме женщин, вина, ресторанов и прочей тоски, эти бедные растратчики не добыли. Но ведь женщин можно достать и бесплатно, – особенно таким молодым и смазливым, – а вино? – Да неужели пойти в Эрмитаж это не большее счастье?», – недоумевает в своих дневниках 1926 года К. Чуковский (64). Нет, не большее. Сам-то Корней Иванович не пил, не курил и придерживался строгого распорядка дня, а потому недооценивал прелесть времяпрепровождения вне музея.