Не отставали от столичных звезд и республиканские царьки. После перевода столицы Украины из Харькова в Киев С. Косиор, П. Любченко, В. Чубарь, Г. Петровский сразу въехали в приготовленные для них роскошные особняки. «Ремонт же в резиденции Постышева закончить не успели. Эта вилла, расположенная в Липках, напротив Мариинского парка, совсем рядом с нашим домом, до революции принадлежала крупному сахарозаводчику Зайцеву. Построенная в стиле барокко, изящная, воздушной легкости, она представлялась мне, пожалуй, уж слишком роскошной для пролетарского вождя. Впрочем, и другие особняки республиканского руководства ей не уступали», – вспоминает очевидец (82). Другой пример, Иона Якир: «Он тоже имел прекрасный особняк в Липках, и я часто видел, как он проезжал мимо наших окон в открытом голубом “бьюике” в сопровождении интересной рыжеволосой дамы» (83). Вот тебе и особняк на Липках, и «бьюик». А интересная дама – это, случайно, не супруга ли Ионы Якира – Сара Лазаревна, по прозвищу «Якирша»? Сара Лазаревна была дочерью богатого торговца-оптовика, который владел магазинами готового платья в Одессе и Киеве. Во время Гражданской войны она многим запомнилась тем, что рядом с ней всегда находились двое сопровождающих, которые собирали ценности из домов зажиточных горожан, крупных землевладельцев и кулаков. Все это добро чемоданами отвозилось в Одессу, в отчий дом. А сам Якир отличился в репрессиях против донских казаков, где даже придумал установить процент уничтожения мужского населения. На наследнице сей славной семейки – Ирине Якир – был женат любимец советской интеллигенции, бард Юлий Ким. Отсюда мостик к интервью правозащитницы Аллы Гербер с Юлием Кимом на тему «Кто такие шестидесятники», процитированному в первых главах этой книги, и к диссиденту Петру Якиру, и собутыльнику Венедикту Ерофееву.

Кроме Якира-старшего, еще один любитель прокатиться с ветерком был начальник личной охраны Сталина Паукер. Когда он катил по Москве в своём открытом автомобиле, беспрерывно сигналя особым клаксоном, милиционеры перекрывали движение и застывали навытяжку. «Виновник переполоха, преисполненный сознанием важности своей персоны, пытался придать своей незначительной физиономии суровое выражение и грозно таращил глаза» (84). А вот среди творческой интеллигенции столицы он был известен как меценат и театрал, а значит – всегда желанный гость. Короче, образ жизни высшей номенклатуры во многом повторял худшие примеры дореволюционного порядка, а интеллигенция во многом ему подыгрывала, будучи соучастницей процесса, склоняясь перед новой властью, роднясь с нею.

Однако нельзя понимать функции высшей номенклатуры, как исключительно обворовывание народа. И таковыми злодеями они себя не ощущали. Просто они стали новым правящим классом. Привилегии, бесплатная кормежка, почести полагались им по рангу, месту, которое они занимали. В условиях острой нехватки образованных кадров и огромной сложности географического, национального и хозяйственного строения страны, однопартийная система подчиняла весь госаппарат единым критериям дисциплины и действовала почти автоматически. Молотов в разговоре с писателем Феликсом Чуевым вспоминает о своем материальном обеспечении:

– Вам оклад платили или вы были на государственном обеспечении?

– Оклад.

– А сколько?

– Я не знаю. Никогда не интересовался. Практически неограниченно. По потребности… После войны, кроме того, это уже инициатива Сталина, ввели так называемые пакеты. В закрытом пакете присылались деньги, очень большие деньги – военным и партийным руководителям… Размеры были не только чрезмерны, а неправильны. Это я не только не отрицаю – не имею права и возразить (85).

Светлана Аллилуева, дочь Сталина, походя описывает семейную сценку: «Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону, и дал мне деньги. Он стал делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей Политбюро. До тех пор я существовала вообще без денег, если не считать университетскую стипендию» (86). Иначе говоря, не только вожди, но и члены их семей находились до 1947 года на содержании государства, задуманного, мы помним, как воплощение «царства справедливости». Но ведь и раньше простые люди многое знали и видели, и стиль новых небожителей вызывал у них недоуменные вопросы. М. Пришвин описывает свой разговор с рядовым егерем в охотничьем хозяйстве: «Мы шли в темноте, в сапоге у меня был гвоздь… Сели покурить.

– Вот, – сказал Алексей, – мы с вами разговариваем и незаметно, а когда я один так в темноте иду, то часто думаю про себя разное такое. Вот, когда шел я с рыбы, думал про автомобиль. Был Мерелиз, англичанин, пусть он, скажем, награбил деньги, пусть будет по-ихнему, да ведь они его собственные, пусть незаконные, да его, и он может ехать на автомобиле. А почему же Троцкий государственную вещь, автомобиль, а употребляет для охоты на уток. Для автомобиля нужен бензин – деньги народные, нужен шофер – деньги народные, почему считается, что Мерелиз едет на деньги награбленные, а на какие деньги едет Троцкий?» (87). Там же: «Слышал от А., что Семашко живет вовсю, как все, и даже валоводится с актрисами: вот и конец революционного гнева и подвига! Все достигнуто, живи, пожинай и блаженствуй. Скоро, наверно, эти фигуры ожиревших большевиков вытравят из жизни все хорошее, даже воспоминания о святых революционерах (интеллигентах), а, с другой стороны, поднимут старые головы ненавистники социализма» (88). По сути дела, так и произошло. Нужно было только подождать, когда уйдет из жизни поколение, делавшее революцию, что и произошло естественным способом в 1970-е годы (конечно, ранее – массовые потери в результате репрессий и войны), и даже иллюзия «социальной справедливости» развеялась.

Но то случится позже. А пока «железные наркомы» революционной закваски еще рабы идеи – и по собственному выбору, и по принуждению одновременно. Те, кто исправно выполнял предначертания свыше, заслуживали похвалы и поощрения. Тех, кто не хотел или не мог безоговорочно служить режиму, следовало смести с пути. И они о своей функции имели такое же бескомпромиссное представление. А значит – на взгляд сталинского государства – заслуженно пользовались теми привилегиями и благами, которые для них предусматривали сталинский кодекс и «табель о рангах». Но пользовались лишь до тех пор, пока имели расположение «хозяина», который мог в любой момент лишить их всего. В том числе и жизни.

Государство чествовало новую имперскую элиту. Для партноменклатуры строились особые дома, например, правительственный «Дом на набережной» в Москве, воздвигнутый на Берсеньевской набережной возле Большого Каменного моста в 1928–1931 годах по проекту архитектора Б. Иофана[61]. Кстати, если мы внимательно присмотримся к тексту М. Булгакова, а именно – обратим внимание на место проживания председателя акустической комиссии Семплиярова – то обнаружим, что обиталище ретивого администратора находится «в доме у Каменного моста». Так что, скорее всего, речь идет о «Доме на набережной», который в те годы стал одним из самых знаменитых сооружений Москвы, и Семплияров (ездивший на «персональной» машине) вполне мог быть его обитателем. При этом в 27 главе автор особо отмечает, что Семплияров человек «интеллигентный и культурный».