На самом деле та смешного вида птичка, которую Гарри вырезал из дерева, все еще сидела на подоконнике, там, где я ее оставила. Я взяла ее и стала внимательно изучать, как будто она что-то знала, как будто в ней таилась разгадка, как будто, держа ее в руках, я держала частицу Гарри. Я не оценила по достоинству эту птичку, когда он мне ее подарил. Я не увидела ее; я увидела всего лишь никчемную вещь, с которой возился Гарри и из-за которой он стоял без движения. Думаю, в самой глубине души я всегда знала, что Гарри шел по жизни своим особенным путем и способом, и Эдди тоже, должно быть, это знал, но эта особенная манера жизненного движения Гарри так сильно раздражала меня, что становилась для меня невыносимой. Мне невыносимо было видеть, как Гарри просто находился там, где находился, с крыльями или без; он не думал никаких мыслей о том, куда пойти дальше или как стать лучше. Он просто сидел под деревом, выстругивая птичку из деревяшки, безо всякой цели, просто потому, что там оказалась деревяшка, прямо у него под ногами, или же там оказалась птичка, нахохлившаяся на ветке над его головой; и они вместе, деревяшка и птичка, подали ему идею. Для Гарри не имело значения, что он не совсем Микеланджело. Все дело в том, что Гарри ничего никому не надо было доказывать. Он был дома внутри самого себя.

Была ли я когда-нибудь такой? Может быть, до того, как я родилась, когда я была частицей всего вокруг. Когда я была частицей воздуха — испарением дерева. А потом я родилась. Я появилась, мне была придана форма, маленькое извивающееся тельце, упакованное в пеленки и ревущее просто оттого, что я осознала себя среди всего остального. Так должен чувствовать себя кусочек составной картинки-головоломки, когда его вырезают и делают отдельным, когда он перестает быть частью картинки; это просто кусочек, ревущий кусочек, который ползет по старому линолеуму, ползет в одиночестве и думает: «Это я, а остальное — это те, другие». Может быть, вы никогда об этом и не думаете, вы просто это знаете; и это знание толкает вас, спотыкающихся, убегающих от одиночества, в огромные непредсказуемые объятия жизни. И вы не останавливаетесь, нет, вы все бежите и бежите, пока на бегу не потеряете кого-нибудь, и — вуаля! — ваше одиночество вас настигает.

И вот, даже если вы этого не знаете, вы, может быть, все время пытаетесь снова вернуться домой. Вы жаждете этого. Вы посланы вовне, чтобы страстно искать тот путь, который приведет вас туда. Вы распеваете песни и влюбляетесь, расшибаете нос, потеете, прыгаете и вверх, и вниз, валитесь на старый матрац на лесопилке. Вы крепко держитесь за того, кого любите; вы строите дом и создаете семью, которая может в этот дом прийти. Вы обносите жилище забором и говорите: «Вот это мое». Вы зарабатываете много денег и покупаете множество вещей; вы покупаете пару шикарных башмаков, бежите. Вы, может быть, рисуете океан, а может, просто валитесь за борт. А может быть, вы делаете птицу.

Та печальная дама в ресторане, та, у которой были элегантные руки и прекрасные туфли, она-то понимала, что такое дом. Это не то место, где вы живете; это то место, где ваша жажда наконец утолена.

И в то же мгновение эта маленькая деревянная птичка стала лучше всех когда-либо виденных мною птиц. Я поставила ее на столик возле своей кровати, на свою книгу ноктюрнов, будто они, птица и книга, были родственниками. Потом я легла на кровать и закрыла глаза. И прежде чем я успела понять, что происходит, я уже представляла себе, что мы с Гарри находимся в какой-то большой комнате.

Окна занавешены пурпурной тканью, и она вздымается, словно бальное платье. Мы с Гарри танцуем вальс. Мы движемся как короли. Нет, мы движемся как ангелы. Это дается нам легко. Мы движемся и движемся по кругу. Нет мебели, на которую можно наткнуться, за нами никто не наблюдает. Я не касаюсь пола, я парю. Вливается небо. Я закрываю глаза. Я чувствую, как его голос касается моей шеи. «Медленнее, — говорит его голос. — Двигайся медленнее».

Я открываю глаза, я улыбаюсь, я танцую все медленнее и медленнее.