Бывшая валькирия не выдержала и наорала на него. Она кричала, что Брунгильда недостойна и что кому попало копье она отдавать не будет. Чем больше кричала, тем больше сама себе верила. Брунгильду она вообще сейчас ненавидела, хотя и была перед ней кругом виновата. Озадаченный Матвей отошел от Ирки и больше к этой теме не возвращался. Со временем рана ссоры затянулась, но трещина осталась. Ирка ощущала ее. Вроде срубленной новогодней елки: стоит в песке и кажется, что живая, а корней-то нет.

Дом Холы они нашли быстро. Гораздо быстрее, чем Ирке того хотелось. Он был узкий, как карандаш, с единственным подъездом. У монитора, на который дробно сводились изображения с двух десятков камер, сидел охранник в униформе. К счастью, он был нормальный мужик и ему давно надоело проявлять скучную бдительность. Он лишь поинтересовался, к кому они идут, и, получив ответ, озадаченно пошевелил бровями.

Ребята вошли в лифт. Багров нажал кнопку этажа и «ход».

– Ты хоть поняла, что ему сказала? – улыбаясь, поинтересовался он.

– И чего я сказала?

– «Мы идем к Холе».

– Ну? – не поняла Ирка. – А кто она, Бэтла, что ли?

– Она: Рябинкина Анна Сергеевна, квартира № 103, – терпеливо объяснил Матвей.

Рябинкина Анна Сергеевна действительно обнаружилась в сто третьей квартире. Оповещенная оруженосцем, Хола вышла им навстречу и поцеловала воздух у Иркиной щеки, холодно улыбнулась Багрову и сразу переключилась на Радулгу, появившуюся из соседнего лифта.

Они робко прошли в коридор, ощущая себя в музее имени Анны Рябинкиной. Квартира была небольшой, но отделанной как конфетка. В коридоре висели африканские маски и с десяток экзотических дротиков, к которым Ирка не решилась прикоснуться. Каждой вазе, каждому ковру и каждому электрическому фонтанчику было отведено свое место. Казалось, сдвинь на миллиметр какую-нибудь безделушку – и тебя прибьют копьем к стене.

Ирка все ждала, пока и им с Багровым выделят место, что в результате и произошло. Их усадили на диван и дали фотоальбом, где с каждого снимка смотрела Хола, запечатленная на фоне какой-либо достопримечательности. Она смотрит на египетскую пирамиду, снисходительно хлопает по железной ноге Эйфелеву башню, сверяет Биг-Бэн с часами в своем телефоне и приходит в выходу, что Биг-Бэн мог бы ходить и поточнее. Разумеется, подписи к фотографиям отсутствовали. Их импровизировал Матвей. После фотографии, которую он прокомментировал как: «Хола учит Билла Гейтса переустанавливать «Винду»», Ирка захлопнула альбом. Откуда-то появилась Бэтла и плюхнулась рядом, устроив знатное диванотрясение.

– А тут ничего так! Жмотский рай, – шепотом сказала она, размахивая куском колбасы.

Ирка с тревогой покосилась на дверь, в которой как раз появилась хозяйка и мрачно спросила:

– Кто взял колбасу? Заметь, я пока не говорю «украл»!

– Не я! – Бэтла торопливо сунула ее в рот.

– Это колбаса для салата!!!

– Протестую! Это колбаса для людей! А я – людь! – возразила она.

Хола покачала головой и отправилась притворяться, что рада видеть Ламину.

Бэтла повернулась к Ирке и долгое время с усилием жевала колбасу. Потом поинтересовалась:

– Ну как ты? Вручила каменное копье?

– Н-нет, – пробормотала та, накручивая на палец край скатерти.

– Чего так плохо? Новую валькирию хоть видела?

– Да.

– И как она тебе?

– М-мощная, – с усилием ответила Ирка. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы Бэтла сейчас подавилась колбасой. Она чувствовала, что, кроме соседки по дивану, ее слушают еще валькирий пять, включая Фулону, только что появившуюся в комнате.

– Ну это понятно, что мощная. Другой и быть не могла, – продолжала болтать Бэтла. – А как человек она как? Ничего?

– Нормальный, – сказала Ирка, боясь поднять глаза.

– Так почему копье не отдала?

– Она не готова. Пока что. Отдам на днях, – ей казалось, что только осел сейчас не распознает ложь. Она сидела красная, потная, ощущая, как воздух в комнате нагревается от соприкосновения с кожей.

– А на днях что? Будет готова? – ехидно спросила Ламина, отвлекаясь от оруженосца Холы, на колени к которому она по рассеянности села, чтобы уменьшить его хозяйке радость от новоселья.

Ирка не ответила. Она сидела, закрыв глаза, и ждала, пока на нее начнут кричать. Но все было спокойно: никто не кидался и новых вопросов не задавал. Осторожно открыв глаза, она обнаружила, что о ней все забыли. Валькирии отвлеклись на Ильгу, которая только что обнаружила в углу японский синтезатор, и мгновенно в душе у нее зачесалась музыкальная школа.

Радостно вскрикнув, та метнулась к синтезатору, согнала кого-то со стула, и началась пытка. Валькирия серебряного копья играла неплохо, но относилась к числу тех горе-музыкантов, которые, сделав в сложной пьесе одну ошибку, моментально выходят из себя, начинают все заново, снова ошибаются, психуют, вскакивают, начинают играть с первой ноты и бросают своих зрителей с ощущением, что они вообще ничего не умеют.

– Иль, а Иль? Может, отдохнешь? Хватит? – умоляюще спросила Хола.

– Нет, не хватит! Я таки сыграю хорошо! Всем сидеть, я сказала!

Когда ее наконец согнали, до синтезатора дорвалась Гелата. Играла она втрое хуже, причем вещи не сложнее «Кузнечика», однако весело, с задором, с покачиванием головы, со сдуванием с глаз челочки, с кокетливым поглядыванием на своего оруженосца. На ошибки не обращала внимания, и поэтому, когда она встала через пять минут, все были убеждены, что играет Гелата блестяще и способна приглашать к себе на мастер-класс самого Шопена.

К Ирке подошла Радулга, отозвала ее к окну и очень внезапно, потому что раньше никогда этого не делала, начала ругать Багрова, приписывая ему все Иркины несчастья. Ирка попросила ее замолчать. Валькирия сердито толкнула раму, захлопывая окно. Там, снаружи, начинал уже хлестать дождь. Стекло плакало длинными струями, искажая быстро темнеющее небо.

– И ты такая же упертая! – хмыкнула Радулга. – Да только смотри: аукнется! Из-за него ты из валькирий вылетела, смотри, как бы хуже чего не было. Гниль – она на месте не стоит. Оглянись лет на пятьдесят. Те валькирии имели дело с простыми работягами, которые хоть и дверью хлопнут, и рюмку опрокинут перед обедом, да хотя бы верные. Надо будет – грудью тебя закроют. А тут глаза расползлись на дворянчика! И не курит, и ручки целует, а то, что он скользкий, как-то чихать!

– Неправда, – сказала Ирка тихо, но решительно. – Не лезьте в нашу личную жизнь!

– Ух ты, какие мы строгие! Личная жизнь, солнце мое, это жизнь личности! А для твоего дурандота личная жизнь – это только то, что связано со слюнообменом. Другой он и вообразить не в состоянии.

Радулга говорила не с обычной злобой, а с глухой тоской в голосе. Ирка вспомнила ее погибшего оруженосца и сегодняшнего Алика, который шутил только про загробную жизнь Джобса, и не испытала обычного отторжения, которое всегда вызывала у нее раздражительная валькирия.