к 40-летнему юбилею театра, писал: «…Искусство и артисты, которые не идут вперед, тем самым пятятся назад». А тогдашнему директору театра говорил, что надо держать себя очень достойно, очень скромно и не занимать позиции людей, которые, в связи с юбилеем, домогаются чего-то…

На другой день, довольно рано утром приходил поезд из Минеральных Вод. Муж и приехавший с ним Кедров уже знали. По дороге домой расспрашивали подробности.

Пока Николай Иванович принимал душ и переодевался, все время звонил телефон – как, когда, что? Наспех позавтракав, пошли в Леонтьевский. Там было уже много наших, приехал автобус из Пестово – накануне по радио было сообщено о кончине.

…Гроб стоял в Онегинском зале. Было очень жарко – цветы вносить не разрешали. Уже произвели вскрытие и объявили диагноз – паралич сердца.

Люди все прибывали, но был еще отпускной период, и многие, узнав в последний момент, не успевали приехать к похоронам. Как отчаянно металась в Ялте Ольга Леонардовна Книппер-Чехова – она никак не могла успеть на похороны! Федор Николаевич Михальский мучительно добирался из какого-то туристического горного похода и не успел. Все, кто был ближе, добирались кто на чем – на попутных грузовиках, в товарных вагонах. И пускали, узнав – зачем.

Поразительно, что от Владимира Ивановича из Парижа пришла телеграмма, что 7 августа, до окончания лечения, он срочно выезжает в Москву. А он тогда еще ничего не знал! Телеграмма была отправлена утром. Николай Афанасьевич Подгорный поехал встречать.

…Константин Сергеевич лежал сильно похудевший, но такой прекрасный, величественный и такой умиротворенный. Его дивной красоты руки были совсем спокойны.

В первой половине дня его понесли в театр – гроб несли на руках, часто сменяясь. Несли без музыки, при абсолютной тишине. Леонтьевский переулок и переход через улицу Горького были перекрыты. До поздней ночи были мы все в театре. Марию Петровну все это время не видели.

Доступ публики был объявлен 9 августа с четырех часов. С самого утра стояли люди в очереди к театру, конец ее был за Столешниковым переулком.

С раннего утра 10 августа опять все мы были в театре, вначале только свои, а с 12 часов снова открыли доступ публике для прощания. Бесконечным потоком шли люди, и гора цветов у изножия гроба росла так, что приходилось уносить их охапками, чтобы цветы не заслоняли гроб.

Я смутно помню гражданскую панихиду, она была очень торжественной и мучительно длинной. От запаха массы венков из живых цветов, этой горы цветов у гроба кружилась голова.

И вот вынос, фанфары. Гроб ставят на задрапированную длинную машину. Перед гробом неподвижно застыли Дорохин и Раевский, каждый держит на подушке орден. Огромная толпа ждет на улице. Машина едет шагом, и за ней пешком идут все сестры, брат Владимир Сергеевич, Зинаида Сергеевна – мой педагог и много племянников, родных и двоюродных, за ними весь состав нашего театра и много, много других людей.

Я подходила к Зинаиде Сергеевне и Владимиру Сергеевичу, но они только молча кивали.

Шли мы долго – путь до Новодевичьего кладбища был длинный. На всем протяжении по тротуарам стояли люди. Венки везли на грузовиках. Перед процессией двигались три мотоциклиста. Много было милиции, но порядок и тишина были абсолютные.

Когда мы подходили к зеленым воротам Новодевичьего кладбища (нового кладбища тогда еще не было), в воротах стоял Владимир Иванович Немирович-Данченко с сыном Михаилом Владимировичем и с Николаем Афанасьевичем Подгорным. Он приехал прямо с поезда – успел!

Во время похорон смутно помню взволнованную речь Владимира Ивановича с требованием клятвы честно продолжать дело Константина Сергеевича, и мы все вскрикнули: «Клянемся!» Помню хрупкую, поникшую фигуру Марии Петровны в чем-то белом, в соломенной шляпе, почти закрывавшей лицо, и рядом массивную фигуру дочери – Киры Константиновны. Они сидели прямо на земле у края вырытой могилы.

На кладбище пришла такая масса народа, что трудно было дышать. Как добрались обратно – совсем забыла. Помню жару и страшную усталость.

Очень ненадолго заехали домой, взять вещи мужа и какую-то парадную еду, приготовленную к его встрече, и пошли в театр, где ждал всех нас пестовский автобус.

Уже поздно приехали в Пестово, я пошла через галерею умываться. Иду обратно, и вдруг от окна отделяется фигура Леонида Мироновича. Цепко взяв меня за запястье, он проговорил: «Ну, теперь рассказывайте!» Оказывается, он нас видел, проезжая мимо дома Константина Сергеевича. И еще он сказал: «А я не смог, я убежал! Не смог!»

Я стала рассказывать, он слушал молча. Мы почти не видели друг друга, было совсем темно. Потом сказал: «Идите, устали». И такой он был растерянный, такой непривычно тихий, совсем не тот грозный Леонид Миронович, которого мы так боялись…

На сборе труппы во второй половине августа Владимир Иванович очень взволнованно говорил о том, что театр осиротел и что в несчастии надо быть особенно собранными и честными, целиком отдавать себя делу в память Константина Сергеевича. Говорил о предстоящем 40-летнем юбилее Художественного театра уже без Станиславского!

Грустно было в тот день в театре. А когда Владимир Иванович, не справившись с собой, заплакал (правда, очень скоро взял себя в руки), мы и совсем растерялись. Трудно было «старикам». Они очень горевали о своем, иногда таком грозном, а иногда бережно-нежном великом Учителе.

Но репетиции были уже расписаны, на сцене готовили третий акт «Горя от ума» – «Бал у Фамусова». Готовили юбилейную декаду, в нее вошли: «Царь Федор Иоаннович», «Женитьба Фигаро», «Мертвые души», «На дне», «Враги», «Анна Каренина», «Земля», «Достигаев и другие», «Горе от ума».

Не могло быть «Бронепоезда» – без Николая Петровича Баталова. Во время первого съезда колхозников для участников съезда было приказано играть спектакль «Бронепоезд». Я попала в картину «Станция», где метались беженцы. Спускаясь заранее на сцену, я увидела сидящего на диване под зеркалом Николая Петровича. Очень похудевший, с воспаленным лицом, мертвенными руками (температура была сильно повышенной), он играл свой последний спектакль – и как играл! Больше живым мы его не видели, только на панихиде и на похоронах.

Шел слух, что правительство хочет праздновать 40-летие театра очень пышно, ожидались большие награды. Мы, молодые, естественно, о наградах не думали, а вот о туалетах для сцены – волновались очень. Надо было иметь вечерний туалет, дневной – для приема делегаций и парадное закрытое длинное платье – для приема гостей во время дежурства на декаде в публике. Я тоже суетилась, чтобы быть не хуже других. Хотя, бывая на подобных дежурствах, я уже научилась не узнавать прежних