Толстой как бы показывает нам всей своей огромной мощью художника, что генерал, врезающийся на лошади в каре противника, отдающий приказы, ощущающий, что навязывает свою волю и влияет на ход сражения, на самом деле ни на что не влияет. Финал возникает как результат хаотического движения миллиона частиц. Я думаю, что в этом подходе Толстого много верного.

Ошибка же Толстого, на мой взгляд, в том, что он игнорирует фактор интуиции как феномен, позволяющий человеку влиять на конечный результат. Для меня интуиция — это реально существующий могущественный фактор. Интуиция командира на поле битвы — это дар Божий. Сочетание накопленного опыта, ума, интеллекта, инстинктов, необъяснимой внутренней системы оценок — все это в совокупности и есть интуиция».

— Говорят, что ваши способности в области точных наук — физики, математики были настолько впечатляющими, что вы вполне могли выбрать не военную, а научную карьеру, — сказал Саша. — Это правда? И если да, то почему вы все же предпочли военное, так сказать, поприще?

«Вы, ребята, решили выведать сегодня все мои тайны. До всего докопаться, — засмеялся Барак. — На этот вопрос в двух словах не ответишь.

Физика — это загадки природы, которые Господь скрыл от нас.

А математика — это язык физики, язык логики, язык науки. Это безумно красиво. Я в математике вижу эстетику. Некую прекрасную абстракцию. Когда ты берешь фундаментальные формулы физики и механики и берешь тензорное исчисление, то видишь точное соответствие между ними. И ты понимаешь, что формулы — это язык реальности.

Кстати, очень красивый язык. Для меня формулы — это воплощение реальных объектов. Например, если ты не придашь теореме Максвелла об электричестве или дифференциальным уравнениям некую свою личную образную окраску из твоих личных образных понятий, то не поймешь, что такое электричество.

Профессор Ольденгард, преподававший в Хайфском технионе, говорил, что электричество понять нельзя. К нему можно только привыкнуть. Иными словами, привыкаешь к некоему образному ряду, который, в сущности, покоится на формулах.

Когда изучаешь математику и физику, то знакомишься и с порядком, в котором развивались события в этих науках. Подходишь к Ньютону, потом, постепенно, к Максвеллу, затем к Де Бройлю, к Гейзенбергу, к Максу Планку и так далее.

И ты спрашиваешь себя: „Вот ты проследил ход развития событий. Мог бы ты совершить такой прыжок, как они?“ И ты честно отвечаешь: „Никогда в жизни!“

Ты преклоняешься перед их гениальностью, восхищаешься ими, но со всей честностью вынужден сказать: „Я в жизни не смогу столько узнать и понять, как Макс Планк или Де Бройль“. И когда ты думаешь о том, что знал Эйнштейн, прежде чем ему пришла в голову идея об относительности пространства и времени, когда понимаешь, какой прыжок он совершил, ты говоришь себе: „Я всем этим наслаждаюсь, но великим физиком мне не стать…“

Я мог бы быть доктором физики в институте Вейцмана — и все. Это мой потолок.

Я это понял, когда был молодым капитаном спецназа при генеральном штабе. Это была совсем особая часть, дававшая огромную свободу выбора. Я любопытен и люблю искать новые пути, не терплю рамок. И я почувствовал: здесь мое место. Здесь смогу приносить пользу, смогу сделать важные вещи для своей страны. Все мое воспитание к этому вело.

Семилетним ребенком я принимал участие в ночной церемонии памяти Трумпельдора, героя войны, который приехал сюда из России и пал, защищая Тель-Хай. В колеблющемся свете факелов звучат его последние слова: „Хорошо умереть за родину“.

Кто может представить, какое впечатление это производит на ребенка? Да и сам ребенок не в состоянии осознать силу этого воздействия. Я вырос в атмосфере, где существовало чувство долга по отношению к обществу.

И вот в армии, после полугода ужасно скучной службы, — вдруг исчезает потолок. Вместо него — небо.

В качестве обязательной литературы — книги о панфиловцах, о полковнике Стерлинге (командире британского спецназа в годы Второй мировой войны).

Нет ограничений, нет рамок. Это воспламеняет воображение. Интуитивно я сразу понял: это для меня. Здесь я смогу реализовать себя. Нет здесь движения по проторенным путям.

Очень быстро я вышел в лидеры. Потом стал командовать. Это была захватывающая жизнь».

И наконец, вопрос, оказавшийся последним. Его задал Саша:

— Вас называли «счастливчиком». Говорили, что вы в рубашке родились. Вас никогда не подводила судьба, и фактор вашей необычайной удачливости даже принимался в расчет при планировании военных операций. В чем тут дело?

Барак, впервые за все время нашей беседы, помедлил с ответом.

Вошла миловидная секретарша и молча положила перед ним какую-то записку. Барак пробежал ее глазами и отодвинул в сторону.

«Пора заканчивать, — сказал он с видимым сожалением, — но на ваш вопрос я еще успею ответить.

Наполеон как-то сказал, что в маршалы он производит тех, кому сопутствует счастье. Имел же он в виду не собственно счастье, а некое сочетание качеств, которые невозможно определить. Счастливчиками называют тех, кому везет. Но когда везение становится системой, то это уже нечто иное. Речь идет о выражении внутренней готовности, реактивности, таком состоянии, когда и интеллект, и душевная энергия находятся в гармонии с окружающими реалиями, сливаются с ними.

Впрочем, есть и просто везение. В Войну Судного дня я участвовал в одном из самых тяжелых боев на Китайской ферме. За день до этого присоединился к нам парень, майор, инженер-электронщик из разведки, бывший командир роты десантников. Он стал пятым в моем танке. Бортовым стрелком.

Орудийным расчетом у меня командовал Яша Казаков. Никто в армии не мог сравниться с ним в точности наводки. Я даже сказал как-то, что если советские танкисты, не уступающие Яше в мастерстве, будут сражаться на стороне арабов, то у ЦАХАЛа возникнут проблемы.

И вот мы оказались в эпицентре тяжелейшего танкового сражения. Вокруг египтяне с противотанковыми ракетами. А мы — в танках, совершенно не готовых к войне. В моем не было даже расчетных таблиц для наводки орудия. В ход пошли гранаты.

Тот парень был убит на расстоянии метра от меня. Пуля, попавшая в шею, пробила артерию. Я попытался зажать ее пальцами. Где там!

Во время боя думать некогда. Нисходит на тебя этакое холодное спокойствие. Но потом задумываешься. Прокручиваешь в памяти ужасные сцены и говоришь: „Господи! Все зависит от случая…“

Египетский солдат, всадивший в него пулю — я убил его потом, — был от нас всего в пяти метрах. Майор погиб, потому что был выше меня ростом. Более крупная мишень. Вот и все…

Это и есть классический пример слепого случая…

В целом же в самых сложных ситуациях, кроме боя, да и то не каждого, я веду себя, как альпинист. Издали восхождение кажется импровизацией. На самом же деле это система. Все рассчитано с предельной точностью. Ты четко знаешь, куда помещаешь руку, ногу. Пока три точки не схвачены, нельзя передвигаться на четвертую.