клеврета подле постели умирающего короля, жаловаться членам Политбюро, что терпение его выслушивать мольбы больного о яде небезгранично, он сам может свихнуться рассудком.

И всё же Кобе хватило мудрости, чтобы подавить пожирающие его тщеславные помыслы.

За операцией поручено было следить известному знатоку медицинских тонкостей наркому здравоохранения Семашко, которого Ленин уважал и ценил, познакомившись ещё в Женеве до революции, тот остановил выбор на немецком профессоре Борхарде и русском хирурге Розанове — старшем враче хирургического отделения больницы. Операция была проведена блестяще и завершилась успешно…

Коба попытался затянуться табаком, погрузившись во всё тяжкое, забыл про трубку, нянчил в зубах уже потухшую. Чертыхнувшись, попытался присесть в кресло, разжечь табак, но, вздрогнув от острой боли в ноге, замер. Это внезапно стреляющая и прошивающая весь позвоночник острая боль появлялась лишь в затянувшиеся часы бессонных ночей и отпускала под утро, когда, измучившись, он мог доковылять под обжигающий горячий душ. Тогда забывалось, что нога короче другой, и чтобы оставаться незамеченным в недуге, он подкладывал под пятки кружки картона, что с трудом сгибается в локте высыхающая левая рука и пальцы скрючились на ней, не разгибаясь. Всё это было известно лишь Надежде, надоедавшей требованиями обратиться к врачу, но он с детства пугался их всех, угодив однажды под фаэтон[103] и особо возненавидев последнего, регулярно обследовавшего его уже после больницы в гимназии. Тот, сам уродистый горбатый старикашка, подозревая воспитанников в гомосексуализме, с пристрастием всех допрашивал, изгаляясь в исследованиях голых подростков. Извращенца позже нашли с проломленным черепом в канаве, но полицейский урядник, догадываясь, чьих рук дело, не стал копаться в грязных подробностях…

Боль в ноге не отпускала, надежды на горячий душ не было, и он, всё же раскурив трубку и кое-как вытянув ноги, пристроился на кресле. В памяти невольно всплыли события, когда он едва не свалился на пол от этой адской боли, прострелившей его впервые. Грохнулся бы, не подхвати его Ворошилов. Верный Клим, хотя и прилично выпивший вместе с ним с расстройства после жестокой взбучки, устроенной им обоим председателем Совнаркома, оказался, как всегда, рядом.

А отвечать дружкам пришлось за то, что натворили под Царицыном летом восемнадцатого, в самый разгар Гражданской.

Генерал Краснов рвался к городу во главе Войска Донского. Для удержания в руках важного пункта, снабжавшего республику нефтью и продовольствием, наркомвоенмор Троцкий создал Северо-Кавказский военный округ, укомплектовав его опытными военспецами и политическими кадрами, руководил которыми бывший царский генерал-лейтенант Снесарев, добровольно перешедший на сторону большевиков. Коба оказался там, посланный руководить продовольственными вопросами, Ворошилов попал во главе группы войск, пробивавшихся с боями с Украины.

Ни Коба, ни Клим не знали военного дела и в армии никогда не служили, но царским военспецам и генералам не доверяли. Обвиняя Снесарева во всех грехах и малейших поражениях, они немедленно сообщали Ленину, требуя особых полномочий, уверяя, что рука не дрогнет, если ситуация потребует прибегнуть к расстрелам трусов и изменников. Вмешался Троцкий, ибо Снесарев жаловался, что отменявшие его распоряжения и тот, и другой, действуют непрофессионально, во вред красным войскам, вносят сумятицу. Коба внушениями Троцкого пренебрёг, затеял безалаберные неоправданные и необеспеченные имеющимися силами наступления, которые привели к разгромным поражениям красных войск. В результате Царицын был окружён белыми со всех сторон и штаб мог поддерживать связь с центром лишь по Волге через Астрахань.

Наколобродил бы Коба немало, вусмерть поцапавшись с Троцким, защищавшим военспецов, в конце концов рассердил вождя и был отозван с Южного фронта. Климу досталось больше, он был не только отстранён с поста и понижен в должности, но и заслан командовать милицией на Украину.

Однако разъярённый вероломством обоих "стратегов" и зарвавшихся интриганов вождь на этом не успокоился. Когда в марте восемнадцатого года на VIII съезде партии Ворошилов попытался оправдываться, представляя их преступные проделки с Кобой ценнейшим опытом, Ленин жестоко раскритиковал выступавшего, а Кобу осудил за расстрелы в Царицыне и за военные просчёты.

Тогда, в зале, Коба ещё держался молодцом, лишь хмурился и всем своим видом давал понять, что виновным себя за расстрелы врагов революции и трусов не считает, а остались вечером вдвоём с Ворошиловым и выпили крепко, распсиховался, на грузинском языке, себя не помня, ругаться стал, его и прострелило. Словно огненной стрелой пронзило сердце, не знавшее позора и унижения. Схватился тогда за наган, но Клим выбить успел.

Всё закипает внутри снова, когда настигают те пережитые обиды. Вот и теперь, скрипнув зубами и постанывая, Коба подёргал усы, покачал головой в тяжёлом раздумье: "Да, Ильич, поучил ты меня всякому, потыкал носом в дерьмо, не задумываясь, что с грузином так поступать нельзя. Полоскал, не щадя, на публике, на потеху толпе. Не извинялся никогда, твердил, что для пользы дела. Заверял, не чужим тебе был и нашему делу, но в советчики никогда не звал, учеником у тебя оставался посредственным, на вторых ролях держал всегда, исполнителем, с которого строго спрашивал… Думал, наверное, что вечно так и будет, но отстучали часы твоё время. Переметнулась судьба, и старуха с косой за спиной твоей замаячила. Учуял ты её и не таким уж бесстрашным оказался… Мучений не выдержал, боли испугался… Быстрой и лёгкой смерти пожелал… А вместо исповеди заметался в поисках преемника. И на Троцкого глаз клал, и с Бухарчиком шуры-муры разводил, не считал лишь меня достойным. А ведь так и получится, вопреки тебе! Головастей всех я оказался, потому что враги революции о собственном величии мечтают, а я не мечтатель-идеалист. Я — исполнитель, страж наших революционных идей. Таким и останусь в памяти народной…"

Молитву ли творил Коба в состоянии умственной прострации, клятву ли давал, преодолевая боль, только бился головой о стол и мычал, будто зверь, пока совсем не смолк, забывшись тяжким сном.

V

Очнулся он ближе к полудню среди газет, разбросанных на столе и по полу. Никто входить не посмел, осмотревшись, понял он. Никто не пытался и подумать о какой-либо уборке. Тревожить без вызова боялись даже в будни, не то чтобы когда он оставался в кабинете на ночь. Звонить могли, но до звонков ли ему было, когда провалилось сознание в бездну тяжких воспоминаний и успокоилось лишь спасительным, внезапно обрушившимся забытьём вместо здорового сна, отчего голову прямо-таки раскалывало в висках и теперь.

Плеснул в лицо воды из графина, жадно сделал несколько глотков.

"Расшатались совсем нервишки!.. Ни к чертям! Давно подобного не случалось. Нога тоже… Так и покликаешь костоправа, а то и в психушку побежишь…" — Мрачная гримаса исказила его физиономию, ругаясь, собрался раскурить