— Мне нужно вернуться к работе. Сегодня последний день сбора.

Она сказала это не враждебно, а скорее отстраненно.

— Когда вы видели вашего мужа в последний раз?

— Вчера вечером; он зашел проведать нас дома, в Диоцезе.

— Разве вы живете не вместе?

— Вместе, но в тот момент он… Ну, в общем, был очень занят. И поэтому ночевал вместе с другими.

Сказав это, она закурила. По салону распространился странный запах, одновременно животворный, свежий — таким веет в подлесках в период сбора грибов — и мертвящий, какой испускают продукты разложения. Нечто родственное потайным недрам земли, мягкости мхов и смертной гнили.

— А почему он пришел повидаться?

Рашель как будто только сейчас осознала, что задымила салон, и начала искать ручку, открывающую окно. Но та не сработала. Ньеман не стал объяснять женщине, что окна у заднего сиденья в таких машинах всегда заблокированы.

Не сказав ни слова, он развернулся, просунул руку между спинками передних сидений и нажал на кнопку, управляющую всеми четырьмя окнами. Стекло наконец опустилось, и в салон хлынула волна свежего воздуха. Рашель закрыла глаза, словно наслаждаясь неожиданным удовольствием.

— Он хотел поцеловать наших детей, — ответила она, затянувшись перед тем сигаретой и выдохнув дым.

— Сколько у вас детей?

— Трое.

Теперь Рашель улыбалась. Какой-то отстраненной улыбкой, ни к чему не имевшей отношения.

— А затем?

— Затем он ушел на винный склад присмотреть за чанами. Это было примерно часов в девять вечера. — И она несколько раз кивнула, словно хотела подчеркнуть сказанное. — В период сбора винограда он занят круглые сутки, и днем и ночью.

— Он говорил вам, что собирается зайти в часовню?

— Нет.

— А у него были какие-то причины пойти туда?

— Нет.

Ньеман помолчал несколько секунд: нужно было пощадить ее, но при этом сделать свою работу. Потом спросил напрямую:

— У Якоба были враги?

Рашель ответила короткой усмешкой и откинулась на спинку сиденья, высунув в окно руку с сигаретой. Странный жест — непринужденный, почти томный.

— В Обители нет ни врагов, ни друзей. Нашей Общине чужды такие понятия.

— Но может, у него были какие-то проблемы за пределами Обители?

— Якоб никогда не покидал Обитель.

— Даже когда речь шла о коммерческих сделках? А мне говорили, что он был посредником между вами и внешним миром.

Рашель по-прежнему сидела, высунув руку в окно, подставляя дождю свою сигарету и руку (как ни странно, у нее были засучены рукава). Ньеман заметил у ее левого локтя родимое пятно. Оно напоминало по форме саламандру или еще какой-то колдовской знак, который по цвету совсем ей не шел.

— За этим приезжали к нему, — ответила она. — А те, кто приезжал, должны были соблюдать наши правила. Вам известно, что в Обители деньги не имеют хождения?

Ньеман кивнул, хотя прекрасно знал людей и был уверен, что никакой бог не в силах изменить их подлинную натуру. Напротив, религия всегда усугубляла человеческие страсти, умственные изъяны и телесные пороки…

— Не могли бы вы описать мне его характер?

Не меняя позы, Рашель повернула голову к Ньеману. Ее глаза как-то странно блестели: казалось, они вобрали в себя весь свет дождя.

— Это был человек… отмеченный благодатью!

— В каком смысле? В отношении семьи? Или своего занятия?

Молодая женщина втянула руку в машину и сунула погасшую сигарету в карман своего фартука.

— Отмеченный Господом нашим, — прошептала она, приняв первоначальную позу — прямую и напряженную. — Его душа была преисполнена безмятежного покоя.

Ньеман решил воздержаться от обсуждения. Не тот был момент, чтобы спорить, — к тому же он ни в чем не мог обвинить Якоба.

— Он когда-нибудь говорил с вами о фресках, скрытых в часовне Святого Амвросия?

— Нет, никогда.

— Но разве реставрационные работы не были для него важны?

— Конечно были — как и для всех нас.

— Почему?

Она бросила на майора взгляд, и ему почудилось, будто на него брызнули свежей, прозрачной водой.

— Почему — что?

— Почему вам всем было так важно реставрировать часовню?

— Она приютила нас, когда…

Комиссар прервал ее взмахом руки, уже сожалея о своем вопросе. Рашель наверняка выдаст ему все ту же официальную версию.

— Вам что-нибудь говорят буквы MLK?

— Нет.

— А этот ритуал — класть камень в рот умершего?

Рашель встрепенулась. И снова бросила на него взгляд.

— А разве у Якоба во рту нашли камень?

Майор уклончиво ответил:

— Ну, во всяком случае, такой обнаружили во рту первой жертвы.

— Самуэля…

Она произнесла это имя шепотом, словно только сейчас вспомнила, что Якоб был не первым убитым. Где-то должен был существовать список жертв, и этот святотатственный список был оскорблением Господу.

— Так как же? Это вам о чем-нибудь говорит? — настаивал Ньеман.

— Нет, — отрезала Рашель, глядя в сторону.

Ньеман почувствовал, что перешел некую запретную границу и что молодая женщина больше не станет ему отвечать. Впрочем, она тут же это и подтвердила:

— Мне пора идти работать.

— Я скажу, чтобы вас отвезли на нашей машине.

Но Рашель распахнула дверцу, бросив ему:

— Нет. Я поеду в грузовике, вместе с остальными.

Ньеман не успел возразить, она уже захлопнула дверцу и побежала прочь под дождем. Он смотрел ей вслед: хрупкая фигурка, шлепающая по лужам, искаженная водой, струящейся по стеклу.

— Ну вот, — прошептал комиссар, сидя в салоне, где все еще витал странный запах ее табака, — кажется, ты уже по самую шею в этом дерьме.

Если Посланникам когда-нибудь удастся изловить убийцу, опередив полицию, убийцей вполне может оказаться молодая женщина, похожая на Рашель, а может, и она сама, — в общем, кто-то способный взмахнуть мечом над плахой.

«Ибо возмездие за грех — смерть», — сказала Стефани Деснос, цитируя святого апостола Павла[99].

Даже если Рашель и выглядела моложе своих лет, на душе у нее явно лежал тяжкий груз, очень тяжкий. Это был гнет библейских руин, пережитков былых времен, заповедей Ветхого Завета. Под ее внешней красотой и молодостью скрывалось грозное доисторическое существо, которое ничто не могло сбить с намеченного пути.