Ньеман бросил Иване пару латексных перчаток и натянул свои. Они нагнулись одновременно. Между алтарем и стеной оставалось узкое пространство — как раз для трупа, вот труп-то там и лежал. Более того, если уж говорить конкретно: труп человека, хорошо знакомого обоим полицейским, — Якоба, собственной персоной.

— Помоги мне! — скомандовал Ньеман.

Ивана не двигалась; казалось, она окаменела.

— Да помоги же, черт возьми!

Наконец девушка подошла к Ньеману, который силился отодвинуть алтарь от стены. В конце концов тот повернулся на сорок пять градусов, с замогильным скрипом оскверненной святыни. Майор отошел, чтобы взять один из прожекторов и направить его свет в место их мрачной находки.

И тогда они увидели.

На первый взгляд, никакой смертельной раны. Только жилет и рубашка были расстегнуты, и на обнаженном торсе виднелись буквы MLK.

Не думай! — приказал себе Ньеман, потом наклонился, разомкнул зубы мертвеца и разглядел у него во рту камешек, который выхватил и взвесил на ладони. Легкий, сероватый, слоистый осколок. И не камень вовсе, а кусок древесного угля.

Майор продолжил осмотр. Осторожно подняв голову трупа, он ощупал его затылок. И обнаружил на затылке, над шейными позвонками, рану. Якоба убили с помощью какого-то твердого или, выражаясь научным языком, «травмоопасного» предмета. То есть попросту булыжника…

Ньеман встал и взялся за мобильник.

Мертвец — это всегда скверная новость. Но этот мертвец, в пустынном месте, в ночном мраке, позволял ему начать новую стадию расследования. Это был еще один фрагмент пазла, который подкинул им убийца.

Прошло три часа, и теперь Ивана находилась почти на том же месте, только по другую сторону «фронта».

Часовня, ее стены из песчаника, подслеповатые окна, труп. А теперь еще и Посланники, сезонные рабочие, журналисты… И вся эта толпа сгрудилась за лентой ограждения, натянутой жандармами.

Как и остальные, девушка не спускала глаз с двери часовни, откуда должны были вынести тело Якоба, окоченевшее и твердое, как древесный ствол. Толпа хранила странное молчание. Анабаптисты не произносили ни слова — наверняка молились про себя. Вероятно, поэтому молчали и сезонники, и даже журналисты, нацелившие на дверь часовни микрофоны и камеры; обычно в таких ситуациях они бывали куда словоохотливее.

Скорбное бдение началось как бы само собой.

Но Ивана даже не старалась изображать печаль по Якобу. С момента обнаружения трупа у нее в голове непрерывно прокручивалась версия за версией. За несколько часов до этого она крадучись вернулась в лагерь, легла в холодную постель, свернулась в комочек и стала ждать рассвета, глядя в темноту, из которой, чудилось ей, кто-то тоже пристально разглядывал ее. Перед тем как они с Ньеманом разошлись, он опять начал убеждать ее вернуться к своей официальной роли. Это новое убийство всполошило всех сезонников. Но Ивана, одержимая каким-то самоубийственным упрямством, твердо решила играть свою роль undercover[97] до последнего часа сбора винограда. Ей хотелось понаблюдать за реакцией людей, расспросить их, разведать какие-нибудь подробности… И Ньеман, махнув рукой, отпустил девушку, попросив напоследок быть осторожнее.

Новость об убийстве распространилась в лагере около семи утра, когда сезонники выходили из душа. Якоб убит! Это скандальное известие проползло по лагерю, точно змея среди папоротника, вызвав если не панику, то по крайней мере серьезное смятение.

В это утро за сезонниками не приехали грузовики. Время начала работы давно миновало, а Посланники — те из них, кто надзирал за рабочими, — впервые выглядели растерянными.

В конце концов все отправились пешком к часовне Святого Амвросия — посмотреть, что там происходит. Начался дождь, мокрая одежда липла к телу, усугубляя растерянность, мало-помалу замедляя движение толпы.

И вот теперь они ждали, дрожа от холода, а Ивана приходила в себя, попутно мысленно одобряя большую игру, затеянную Ньеманом. Он потерпел фиаско в деле с Марселем — но теперь уж точно не оскандалится в деле с Якобом. Жандармы, команда Лехмана, могильщики… Костюмы всех действующих лиц довольно эффектно смотрелись на фоне стен часовни, исполосованных потоками дождя и голубоватыми лучами проблесковых маячков автомобилей. Неплохая мизансцена.

Время от времени Ивана оборачивалась и, встав на цыпочки, высматривала в толпе Рашель. Но не видела ее. Неужели та осталась в Обители? Или, может, сидит в машине? Иване очень хотелось поговорить с ней, утешить. Она упрямо считала ее хрупким, слабым существом, тогда как молодая женщина обладала несокрушимой силой — своей верой.

Ивана вспоминала, как в 2006 году в Пенсильвании какой-то псих ворвался в школу амишей и застрелил восемь девочек, после чего покончил с собой. Амиши пришли на его похороны, чтобы выразить прощение убийце, и собрали деньги для его вдовы.

А где же Ньеман? Наверняка там, в часовне, совещается с депутатами и представителями администрации. Ивана предпочитала быть здесь, снаружи. Она чувствовала себя куда лучше в этом вязком, почти осязаемом молчании, в гуще этой армии, которая никогда не проигрывала сражений, ибо не надеялась ни на какую победу. Наконец из часовни вышла грудастая девица, новая адъютантша Ньемана. Сейчас, в своей пухлой куртке, она выглядела жуткой толстухой, и это, неизвестно почему, обрадовало Ивану. Только минуту спустя девушка осознала, что с самого приезда просто-напросто ревновала к этой «буферастой», — она слишком хорошо изучила своего Ньемана.

И как раз в этот момент капитанша, словно почуяв, что ее разглядывают, встретилась взглядом с Иваной. В этом взгляде из-под длинных мокрых ресниц поблескивало лукавое понимание. Она знала, наверняка знала о ней. У Ньемана не было выбора: чтобы провести законным образом операцию с телом Марселя, ему пришлось открыть «этой» свой источник информации.

Ивана, сама того не желая, послала ей беглую улыбку, которую та сразу вернула ей сквозь завесу дождя, и этот обмен согрел сердце девушки. Теперь она знала, что у нее есть союзница, а это по нынешним временам было совсем не лишним. Впрочем, Стефани Деснос тут же ушла, разбрызгивая воду из луж своими грубыми армейскими берцами. Почва вокруг часовни постепенно превращалась в болото, и люди, прибывшие на машинах, начинали опасаться, что они завязнут на выезде.

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Из часовни Святого Амвросия вышла Рашель, собственной персоной, промокшая насквозь и казавшаяся крошечной, как куколка вуду[98]. Платье облепило ее тело, как вторая кожа, только черная и блестящая. Истаявшее лицо было залито слезами, они медленно стекали по ее щекам, не смешиваясь со струями проливного дождя.