— Я знаю, — говорю я. — Прости.

— Я… — он говорит еще что-то, но я не слышу из-за шума встречного поезда.

— Прости, что ты сказал? Он делает паузу.

— Да так, ничего, — говорит он. — Ничего особенного.

— Значит, ты считаешь, что мне надо сказать маме, что друга у меня нет?

Он отвечает:

— Не обязательно.

— Что ты имеешь в виду?

Он пристально смотрит прямо мне в лицо и наклоняется вперед над столиком.

— Что, если бы я стал твоим другом?

Все вдруг обретает смысл. Все эти мои странные видео ощущения. На какой-то миг я не думаю ни о маме, ни о своем вранье, ни о том, что мне предстоит. Я думаю о том, что только что сказал Фрэнк.

Он хочет стать моим бойфрендом.

Я наклоняюсь вперед, перегибаюсь через столик и нежно целую его в губы. И ничто другое уже не имеет никакого значения. Даже то, что вокруг другие пассажиры.

Тут раздается голос сверху:

— Ваши билеты, пожалуйста.

Мы усаживаемся на свои места и ищем билеты, улыбаясь, как дети, которые не знают, что им делать. Мы показываем свои билеты, а я думаю о том, что Фрэнк для меня сделал. Он даже сам купил этот свой билет на то немногое, что осталось у него от студенческого займа на учебу.

Когда контролер отходит, я уже знаю, что сказать ему:

— Хорошо.

— Что хорошо? — спрашивает Фрэнк.

— Хорошо, если бы ты стал моим другом. И маме надо рассказать все.

Фрэнк улыбается. Он-то знает, как тяжело мне все это говорить.

— Но, Фейт, если ты не хочешь… Я имею в виду, что я не адвокат и все такое…

— Нет, — говорю я. — Я хочу. — И, секунду подумав насчет мамы, продолжаю: — Но что, если мы подождем и объявим все уже после венчания, на приеме?

— Да ради Бога, — говорит он, все еще улыбаясь. — Конечно.

Не могу поверить.

Я только что согласилась рассказать правду.

Ради Фрэнка.

Потому что, рассказывая правду, ты, по сути, рассказываешь о своей лжи. И когда ты это делаешь, все видят именно это. Ложь.

Но мне уже все равно. Если весь сыр-бор из-за выбора между тем, чтобы чувствовать себя хорошей, и тем, чтобы казаться хорошей, я предпочитаю первое.

Мы все в церкви.

Фрэнк, который до поры до времени остается Эдамом, сидит рядом со мной. И мама тоже. А за нами сидит Марк, который привез своего квартирного напарника Ли в качестве «второго лица».

Перед алтарем стоит сам мистер Фитнес, Гуру На Пути К Звездам, — Джейми Ричардс. Он ниже, чем я предполагала, и как будто не так сильно намазан оттеночным кремом цвета загара, как на обложке видеодиска. Но, в общем, он очень даже ничего. И он обернулся и улыбнулся нам, догадавшись, кто мы такие.

Церковь небольшая, но чрезвычайно милая. Такие видишь на открытках или в фильмах с Хью Грантом. Правда, впечатление несколько портят слипающиеся листы гимнов. В общем, это место молитв, а не частная собственность лучезарного Малого Босса.

Да нет, за исключением листов с гимнами, здесь здорово. Вычурные старые деревянные скамьи. Большие каменные арки. Окна с разноцветными стеклами, сложенными в картины с изображением сцен из Библии, в которой я не особенно сильна. Тут особая атмосфера, которая бывает только в церкви. Для этого ведь есть какое-то слово, какое же?

Благоговение, вот какое. Будь я религиозной (а я такой бываю, когда возникает соответствующее настроение), именно сюда мне следовало бы приходить. Приходить и стоять, тихо ожидая единения с небесами.

Я смотрю на маму и вижу: щеки у нее порозовели, она покусывает верхнюю губу, глаза набухают от сдерживаемых слез.

— Наступит день, когда и ты будешь стоять вот так же, — говорит она мне достаточно громко, чтобы Фрэнк мог услышать.

Я оборачиваюсь к нему и закатываю глаза.

— Прости, — говорю я, сжав ему руку. — Думаю, она слишком взволнованна.

Он лишь улыбается и, ничего не говоря, пожимает мне руку в ответ.

Мне хочется спросить его, как ему это удается. Как ему всегда удается, не сказав ни слова, сделать так, что мне становится хорошо. Но сейчас не время и не место думать об этом, поэтому я просто жду и впитываю в себя все происходящее вокруг.

Джейми Ричардс со своими совершенными ягодицами стоит перед алтарем в ожидании будущей миссис Ричардс. Нас еще с ним не познакомили, и я все еще не вижу Хоуп. Ягодицы Джейми нервно подрагивают, и он оглядывается назад на открытую дверь в церковь, к которой подъезжают какие-то опоздавшие гости.

Он, наверное, думает, что вдруг она не появится.

А вдруг она и в самом деле не появится. Я вспоминаю Париж. Как она плакала в туалете. Какой она была беззащитной.

Я оглядываюсь и смотрю на мамино лицо, затененное полями шляпы.

Потом смотрю на брата. Он, кажется, думает то же, что и я, и показывает мне глазами на маму. Мы оба знаем, что может случиться. Ведь сбегала же Хоуп раньше, когда возникали сложные ситуации. Может быть, она решила вернуться в Австралию.

Но в тот момент, когда и по маминому лицу пробежала тень неуверенности, вся церковь замерла в молчании, и орган заиграл «Свадебный марш».

Я смотрю назад — вот и она. Намного красивее, чем когда-либо, в простом белом платье.

Ее ведет по проходу какой-то мужчина, вероятно отец Джейми, предполагаю я. В этой сцене есть что-то страшно печальное, и я понимаю почему.

Я думаю о папе. О том, как много значил бы сегодняшний день для него. Как бы хотелось ему идти вот так рядом со своей младшей дочкой в такой важный для нее день — отдавая ее мужу.

Хоуп ловит мой взгляд и улыбается. Я чувствую такую близость с ней, какой не чувствовала никогда. Она счастлива, что мы все здесь и разделяем с ней ее радость. Но самое любопытное, что я чувствую в этот момент. Я на самом деле рада за нее. Впервые в жизни я не испытываю ни зависти, ни негодования из-за того, что она в чем-то превзошла меня.

Хоть в чем-то же надо признать свое поражение. Начинается церемония бракосочетания. Что-то говорит викарий. Слышно много таких слов, как «союз», «брак» и «освещенное Богом».

Потом он говорит много других слов, и они произносят свои клятвы и говорят «согласен» и «согласна», и Джейми поворачивается к своему шаферу — я думаю, своему брату, — и берет у него кольцо, и надевает на палец Хоуп. Мама всхлипывает. Фрэнк мягко сжимает мне руку.

Они целуются. Закрывают глаза — наверное, это что-то значит для них.

Этот момент полон высокого напряжения и глубины чувств, и вся церковь, кажется, готова взорваться аплодисментами.