— Соберитесь все, пожалуйста! — позвала я остальных.

Дети окружили меня довольно быстро. На Никитоса и Настьку, уже появившихся из школы, никто пока внимания не обращал, а они стояли скромно и тихо в сторонке.

— Давайте решим вместе, что нам делать, — предложила я.

— Чё? — спросил Салов, который, к сожалению, тоже пришел.

Я решила не поддаваться в первые же минуты на провокации.

— Вы знаете, что это наша первая совместная поездка, что я теперь ваш классный руководитель. Это раз. Два — нам пора ехать, а ехать мы по объективным причинам пока не можем. Поэтому чем меньше вы будете чёкать, выпендриваться, отвлекать внимание, тем у нас больше шансов, что мы доедем сегодня до Клина и вернемся засветло обратно.

— Давайте лучше в «Макдак»! — проорал Будковский. — Чё мы там в этом Клину забыли? Отстой!

Пара неуверенных голосов поддержала Будковского. Кирилл Селиверстов стоял молча, недобро поглядывая на меня. Одет он был тепло и скромно.

— Всё? — спросила я. — Теперь послушайте меня. У меня есть решение по поводу четырех человек, которые оделись, как на майскую демонстрацию…

— Я же сказал — отстой! — опять высказался Будковский.

— Сюда подойди ко мне. Семен! Подойди и встань рядом!

— Чё?

Как же меня бесит эта тупая, нечеловеческая интонация! Как будто научили животное произносить звуки, похожие на человеческие слова, и оно ревет, мычит, не знаю глагола, нет такого глагола, чтобы определить звуки, которые издают некоторые дети, подражая — кому? Пятнадцать лет отсидевшим уголовникам, забывшим нормальную человеческую речь, нежный шепот, искренний смех, шутливые и веселые интонации? Забывшим, как поют птицы — на зоне если и есть птицы, то вороны, может быть, голуби. Забывшим звонкий хохот малышей, детское пение — всё то, что наполняет нашу жизнь совершенно другими звуками. Дети, птицы, море, прекрасная музыка…

Остановись, быстро сказала я самой себе. Так ты далеко не уедешь. Я постаралась как можно жестче сказать Семену, четко и раздельно произнося слоги, как Роза Нецербер:

— Сю-да подой-ди и встань ря-дом. Я сказала — подойди!

Главное, самой не научиться разговаривать как надзиратель на зоне.

— Да пожжалсста… — пробубнил Будковский и вразвалочку подошел ко мне.

Ну точно, идеальный образ зэка. Или это не зэк? Это бандит на воле, который с утра троих убил, между двумя убийствами употребил девушку, избил ее, потом пожрал, выпил водки, надел темные очки, сел в ворованную «тачку», черную, тонированную… И мой ученик такому подражает. Вольно — не вольно, какая разница. Бред, бред, бред… Уголовник — это образ силы, не более того. У этого поколения такой образ силы, они в этом не виноваты, виноваты мы, наши родители, те, которые разрушили старое, а ничего не дали взамен. Кому им подражать? Андрюшке? Они его не знают. Тех офицеров, которых видят по телевизору, они не уважают. Потому что в основном нам рассказывают, где какой офицер что по случаю украл, или покрыл хулиганства и безобразия в своей части, или сам в них участвовал, или довел до смерти солдат. Лучше подражать мощной, бессмысленной, понятной силе. Хрясь — обидчика нет, еще хрясь — у тебя по мановению волшебной палочки есть то, на что ты никогда не заработаешь, учись не учись, следующий хрясь — и самая красивая девушка — твоя, по правилу «всё самое лучшее — самым сильным». А блатной говорок, походка — лишь внешнее. Им больше не на кого равняться. А на кого — на скользких политиков? На красавчиков-певцов, не имеющих точных признаков пола? На кого?

Я встряхнула довольно высокого уже Семена, как обычно встряхиваю зарвавшегося Никитоса.

— Встань ровно! Что у тебя, сколиоз?

— Не-е-е…

Продолжая придерживать за рукав Будковского, я отыскала глазами Кирилла Селиверстова. Что-то он подозрительно невидим сегодня. Кирилл явно наблюдал за мной. Ну да. Закон стаи, джунглей, любого закрытого человеческого сообщества. Кто кого. Можно в борьбе и убить врага. Это входит в правила. Если враг сильнее — придется подчиниться.

— По поводу вашей одежды. В дикой природе самцы привлекают самок ярким оперением, у людей почему-то наоборот.

Будковский заржал, Салов прорычал «Чё-о-о?», девочки захихикали. Катя Бельская и несколько ее подружек молчали и смотрели настороженно.

— У нас четверо детей одеты так, — продолжила я, — что нам либо надо заезжать к ним домой, чтобы они утеплились, либо отправить их отсюда вообще, отдыхать. Какие предложения?

— Да мне вообще всё по фиг, — громко промычал Салов, сам наряженный в яркий финский пуховик со светящейся надписью Luhta и огромные альпийские ботинки.

— Это понятно, — кивнула я.

— Пусть они сидят в автобусе или в музее, пока мы будем гулять, — предложила Катя Бельская. — Ведь так можно?

Я кивнула.

— Неля, Лиза, Тоня и Ян — вам ясно?

— Нашей Яночке я-а-асно… — протянула Катина подружка, веселая и вполне адекватная девочка Света.

— Света! — одернула я ее.

— А что? — засмеялась та. — Яна не обижается, правда, Януся?

— Я непонятно тебе сказала? — как можно жестче и тверже произнесла я, видя боковым зрением, как Никитос лезет на чугунную ограду школы. А Настя где, старшая сестра? Нет, я не могу на них сейчас отвлекаться!..

Почему, ну почему они — большие эти дети, глупые, самонадеянные, безграмотные, — ну почему же они не понимают по-человечески? Или… или по-человечески — это вовсе не значит — манная каша с макаронами, в носках и теплых тапках, уютно и по-домашнему? По-человечески — это может быть и жестко, и категорично… Не управляются войска, банды и детские коллективы нежным голосом, доверительными интонациями и мягкостью. С этим же самым зверенышем, который сейчас стоит в стае, можно мягко, но только когда он оказался один, а остальные улюлюкают где-то в сторонке. Когда он слышит своим, не коллективным ухом. Коллективное ухо мягкие уступчивые интонации не слышит, нет приема на этой волне.

— Мы поговорим об этом позже, — сказала я Свете и постаралась взглядом досказать то, что не хотела сейчас договаривать вслух.

Девочка лишь пожала плечами. Зато что-то шепнула на ухо Кате Бельской. Катя засмеялась. Ведь Катя просто чуть умнее других. Больше читала, возможно, о другом разговаривает дома, я еще не знаю ее родителей. Но она такая же, как все, варится в том же компоте своего гимназически-коррекционного класса. Да и вообще — смотрит тот же телевизор, не читает неторопливо и с удовольствием классиков — нет времени на подробное штудирование талмудов человеческой мудрости и нравственности, нет. Они должны в подробностях изучить пищеварительную систему бычьего цепня или нарисовать пути бегства Карла XII в 1709 году во время Северной войны с указанием каждого городка, мимо которого бежал шведский король Карл со товарищи. Поэтому в частности они читают «Войну и мир» в сокращении. Поэтому так глупо смеются, поэтому не понимают очевидных вопросов. Они — другие. У них другое в головах, нежели у меня. Я пока не могу с этим смириться. Возможно, и не нужно мириться. Возможно, с этим нужно бороться. Не думая, есть ли у меня хоть какой шанс на победу.