Но, разглядывая картины и перечитывая специальные книги, Лера чувствовала, что ей чего-то не хватает во всем этом. Однажды она спросила Митю:

– Мить, расскажи мне, что такое Зальцбургский пасхальный фестиваль?

– Ого! – Он взглянул на нее чуть удивленно и, несмотря на усталую поволоку в глазах, почти весело. – Что ж, давай расскажу. А почему ты вдруг заинтересовалась?

– А Гштадский? – не унималась Лера. – Мне кажется, ты мог бы делать что-то подобное – в Ливнево у нас.

– Милая ты моя директорша, да у тебя, я смотрю, на меня большие виды, – улыбнулся Митя. – Вот так себе просто – ты мог бы делать то же, что Караян и Менухин! Прямо не знаю, как и соответствовать.

– А зачем я, по-твоему, с парком этим вожусь? – обиделась Лера. – Чтобы сосисочный павильон в нем открыть?

Митя почувствовал обиду в ее голосе.

– Ну извини, – сказал он примирительно. – Давай потом об этом поговорим, а? Я что-то сейчас, Лер… Вообще не знаю, для чего все. И мне не до парка…

И Лера тут же замолчала. Что она могла на это сказать?

Ему было не до парка, ему было вообще ни до чего, это Лера видела. И видела, что единственный человек, который притягивает сейчас все Митино внимание, – Тамара Веселовская.

«Ничего в этом нет удивительного, – уговаривала себя Лера. – Вот-вот премьера, у нее главная роль… Конечно, он должен уделять ей внимание».

И вместе с тем она видела, что ни Онегину, ни Ленскому, ни даже, как ей казалось, всему оркестру Митя не уделяет его столько, сколько Тамаре. Это было какое-то особенное внимание, Лера никогда такого не видела и понять не могла, в чем оно заключается. И не могла избавиться от тревоги…

А поняла совсем неожиданно, всего на мгновение – но этого мгновения ей было достаточно.

Лера не знала, когда же ливневский парк бывает самым красивым. У нее сердце замирало от золотого его, осеннего шелеста. И легкую, едва различимую пелену апрельской зелени она любила – когда особняк стоял в конце аллеи, как в зеленом тумане. И темный, отчетливый рисунок мокрых ноябрьских ветвей.

А теперь, в декабре, парк был словно в серебро закован. Казалось, деревья звенели, даже когда не было ветра. Аллеи стали прозрачными, а морозное пространство – пронзительным. Когда Лера смотрела между деревьями, ей казалось, что она видит все вблизи, как в бинокль, независимо от расстояния.

Лера вышла из театра и пошла по узкой, плохо расчищенной боковой дорожке к гаражам. Через час ее должен был принять министр культуры, и она боялась опоздать, и следовало еще хорошенько обдумать по дороге, что именно она будет говорить, поэтому она была совершенно погружена в свои размышления.

Она шла по дорожке, не глядя по сторонам. И вдруг остановилась как вкопанная, как будто что-то произошло – как будто изменилось что-то в застывшем парке.

Лера подняла глаза и увидела двоих, идущих чуть впереди нее по аллее.

Та, параллельная, аллея была расчищена гораздо шире, и Митя с Тамарой шли рядом – медленно, как в странном сне. Они разговаривали; Лера не слышала, о чем. Но это было и неважно – о чем они разговаривают. Она видела, чувствовала совсем другое – то, от чего дыхание у нее замерло, и сердце замерло.

Они словно прозрачным куполом были отделены от всего мира. Лера видела его так ясно – он сиял и переливался в лучах неяркого зимнего солнца, этот купол, и ни один звук не долетал под него из внешнего мира, ни один звук не мог помешать двоим…

Она остановилась, схватившись рукою за сломанную ветку дерева у дорожки. Митя и Тамара шли все медленнее, потом свернули на боковую аллею и совсем остановились. Теперь они стояли посреди этой узкой аллеи, глядя друг на друга, и молчали. Лера видела, что они молчат и только смотрят неотрывно.

И об этом уже невозможно было ни говорить, ни даже думать. Об этом молчании двоих, которым не нужны слова…

Лере показалось, что они стоят так целую вечность. Она почувствовала, что не в силах больше смотреть на них, и, отпустив наконец спасительную ветку, побежала вперед, забыв обо всем.

Она не знала, что ей делать и как жить дальше.

Ничего не произошло – и все переменилось до неузнаваемости. Лера знала, что никогда этого не забудет – двоих в прозрачном как слеза зимнем парке, и их молчание, и ясно видимый купол над ними…

Этого никому нельзя было объяснить – что же произошло. Но зачем ей было что-то объяснять? Лера понять не могла, как же все могло перемениться так мгновенно, но чувствовала необъяснимую безвозвратность происшедшего.

Внешняя жизнь шла как обычно. Все было готово к предновогодней премьере «Онегина», и генеральная репетиция была назначена, а перед нею – последний прогон, без костюмов и декораций.

Лера сама не знала, зачем пришла на этот прогон. Наверное, просто подчинилась общему настроению, которым был с утра пронизан театр: напряженному ожиданию. Едва ли Митя говорил кому-нибудь, что недоволен тем, что делает. Но и скрыть этого своего ощущения он не мог, и оно чувствовалось в настроении всех – от гардеробщицы до первой скрипки. Всеми владела растерянность – такая странная, необъяснимая накануне премьеры. Лера даже забыла на время о своих печалях, испугавшись этого общего уныния.

Митя никого не приглашал на этот прогон и казался таким мрачным, что даже Лера спросила неуверенно:

– Я посижу?

– Да, – кивнул Митя. – Если не очень занята.

В общем-то, все выглядело довольно буднично – наверное, из-за отсутствия декораций. Даже рояль остался стоять на сцене, его только отодвинули в сторону, чтобы не мешал исполнителям.

Лера и раньше видела отдельные картины, но весь спектакль смотрела впервые. И, как ни странно, успокаивалась, слушая арию за арией.

Голоса у певцов были удивительные, она никогда не слышала таких! Даже сцена дуэли, которую Лера вообще-то терпеть не могла из-за неестественности оперных слов, – и та захватывала, подчиняла единому настроению: двое стоят на снегу, и смерть неотменима.

Лера вслушивалась в звуки скрипок, в поразительно чистый, летящий Тамарин голос… Ее завораживало это волшебство. И ей было хорошо – так хорошо просто слушать голоса, смотреть сбоку на Митино лицо, отдаваться ясной стихии этих звуков.

Она не замечала, как летят минуты, как сплетаются они в тонкое кружево мелодий, – до сцены последнего объяснения.

Тамара и Витя Логинов, певший Онегина, стояли на авансцене, и голоса их звучали под куполом с такой силой, что у Леры дух захватывало. Ей казалось, они притягивают к себе общее внимание – во всяком случае, сама она смотрела только на них.

И вдруг оркестр затих – оборвались звуки скрипок, виолончелей, зависли в пространстве зала голоса духовых.

Лера вздрогнула от неожиданности и перевела взгляд на Митю. Она поняла, что он остановил оркестр, но не могла понять почему. А взглянув на него, едва удержалась от того, чтобы вскочить и подбежать к нему: такая мука, такое отчаяние читалось у него на лице…