Однако Акулька оказалась вовсе не дурехой, как показало дальнейшее. Через десяток с небольшим лет, когда дочка вышла замуж за писаного красавчика костромского знатного рода Бориса Годунова, любимца государя, Акульку взяли в новую семью, и нянчила она детей рожденной сейчас будущей царицы Марии — Ксению и Федора. И как вынянчила! Оба на загляденье! И все Акулька предугадала. Так что напрасно Малюта на нее притопнул: цыц!

Счастлива русская женщина! Необычайная у нее судьба! Плавная, мягкая и вовсе не злая. Горькие судьбины, конечно, тоже случались, но если в доме тишь да гладь да Божья благодать, то все ладно складывалось, а что неладно, то от нее не зависело. Одна немаловажная подробность. По Малютиному убеждению, счастье на Руси давала власть. От нее деньги проистекали, покой и воля.

Сундук с серебряными бляхами и полосами появился вскоре. Замок в него вделали, иноземцев изумляющий и красотой и музыкальностью. Малюта к тому времени стал побогаче, и при рождении другой дочери, Катерины, в него стали откладывать вдвое, а потом и втрое, за чем Акулька строго следила. Попа Сильвестра при дворе давно и след простыл. Сам Малюта по велению государя и выслал, лично сопровождая до городской черты. И не осталось у Малюты сожаления к великому автору «Домостроя», который советовал отцам:

— И прибавливати по немножку всегда и не вдруг: себе не в досаду, и всего будет полно. Ино дочери растут, и страху Божию и вежеству учатся, а приданое прибывает, и как замуж сговорят, то все готово!

Жалости к Сильвестру Малюта не испытал, зато Годунову, Шуйскому да Глинскому досталось в приданое столько, что прикупать для молодых жен долго не приходилось.

I

Настоящего имени его никто не знал. Одни утверждали, что он поляк и зовут Стефаном, другие сомневались — не похож ни обличьем, ни речью. Скорее — литовец и когда-то откликался на совершенно иное, уменьшительное и ласковое, производное от Казимира. Великий князь Василий III Иоаннович, при ком он состоял, манил пальцем и, усмехаясь, повторял:

— Казик, Казик!

Казик произносил русские слова чисто, без акцента и внешностью напоминал жителя новгородских земель, западной их окраины. Волосы — некогда русые, нынче — грязновато-седые, глаза навыкате, блюдцами, выцветшие, будто заплаканные. Высокий, кащеистый, жилистый, на теле ни жиринки. Нос хрящевидный, сухой, губы тонкие, запавшие, как у неговорливых людей. Уголки рта, книзу опущенные, придавали лицу скорбное выражение. Внешность Казика была обманчива. Нрав он имел веселый и порассуждать любил обстоятельно, часто обращаясь к Священному писанию, отрывки которого выучил с голоса дьяка Федора Заварзина. При новом государе Казик распрощался с тяжелыми обязанностями, но застенок под Тайницкой башней покидал не каждый вечер, оставаясь ночевать в каморке рядышком, хотя домом владел собственным, воспитал троих детей. Недавно он похоронил жену, с которой прожил много лет.

После похода на Казань и выздоровления государя Малюта впервые появился по его приказу в этом кремлевском застенке.

— Привыкай, привыкай! — сурово наставлял Басманов. — Государю служить — не пироги с вязигой жевать. Тут сноровка особая нужна.

Малюта и сам понимал, что сноровка нужна, без сноровки карьера не сдвинется с места. А Казик сноровист и хитер, чего по унылому виду не скажешь.

Встретил он Малюту привычно, приветливо, как почудилось Малюте, похлопал по плечу, а потом и по спине и одобрительно крякнул:

— Крепок! Молодец! Слабенькому здесь не место, ибо здесь место мучения. Понял?

Малюта кивнул: конечно понял. Чего ж тут не понять?! Казик с сомнением посмотрел на новенького. Больно скоро понятлив, а приспособлен ли к месту?

— Притчу про Авраама и Лазаря знаешь?

— Нет, — ответил Малюта.

— Так послушай. У нас с утра до ночи слово Божье поминают.

Малюта удивился, но виду не подал. Охотой богохульствовать он никогда не отличался.

— Умер нищий и отнесен был ангелами на лоно Авраамово. Умер и богач, и похоронили его. И в аде, будучи в муках, — Казик задрал вверх голову, — он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его. И, возопив, сказал: «Отче Аврааме! Умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего, — тут Казик поднял и свой кривой, с отросшим желтым ногтем перст, — в воде и прохладил язык мой; ибо я мучаюсь в пламени сем». Но Авраам сказал: «Чадо! Вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь. И сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к вам не переходят». Тогда сказал он: «Так прошу тебя, отче, пошли его в дом отца моего; ибо у меня пять братьев; пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в это место мучения». Понял?

Малюта мало что понял. Но главное все-таки усвоил: здесь вот, вокруг Казика, и есть место мучения. Место мучения было не очень сырое и вовсе не холодное. Огонь, раздуваемый кузнечными мехами, сеял тепло, пахло свежерасколотыми поленьями и сыромятными ремнями. На стене висели разные предметы, используемые при пытках, в полном порядке. Казик перехватил взгляд Малюты и произнес:

— Назначишь себе помощника следить за всем этим хозяйством, а хочешь, возьми моего — Федьку Кургузого. Он малый смышленый, трется возле не первый год. Старательный. Ты, я так соображаю, грамоте обучен? Али государь к тебе дьяка приставит? Вон там его уголок. — И Казик махнул рукой к стене, где стояли сбитый из тесаных досок столик и табуретка. — Когда государь соизволит сюда спуститься, кресло у входа поставишь, где дух полегче. Великий государь Василий Иоаннович долго не выдерживал. Зайдет, головой покрутит и убежит. А когда вдругорядь женили — на первых порах перестал сюда заглядывать. Дух тяжелый да прилипчивый. Молодая супружница сразу чуяла. Он и бороду подстриг, и волосы маслами разными заморскими умащивал, а все одно вонь стряхнуть не удавалось.

— Ну, вонью меня не испугаешь, Ни вонью, ни бранью, ни слухом, ни словом. Государева служба чище дождевой воды отмоет.

— Насчет дождевой воды ты правильно заметил. На заднем дворе у забора бочка для нее изготовлена, а эти две — для пытанных. Как в изумление придут, так из них ковшом окачивай да подалее от виски пущай Кургузый оттащит. Тут самое заковыристое начинается. — И Казик указал на помост в углу. — А те, кому спрашивать должно и записывать точно говоренное, подхватывают каждое словцо, хоть и со стоном, да собирают в единую речь. На твоей совести многое держится. А если брехать на себя или на других начнет, как собака, тоже тебе в вину поставят, коли обнаружат.

Казик Малюту не удивил. Напраслину он ни на себя, ни на других возводить не позволит. Царю правда нужна, а не ложь испытуемых. До трех раз брать на виску, и чтоб не путался в показаниях, а хоть однажды соврет — опять на виску вздернуть и трижды повторить.

— Как притащат к тебе изменника, вора ли, убийцу, грабителя отъежчика, перво-наперво сыми с него кафтан и глазом ощупай: много ли сала в нем и мяса? Какова кость? И не испустит ли дух от страха, не успев выдать сообщников или какое иное признание совершить. Застенок — дело тонкое. Тут царев враг голый перед тобой предстает, и твоя забота — помочь душу ему раскрыть и покаяться. А покаяние — в истине. А истина есть царев друг, а ложь — царев недруг. Ибо сказано в Священном писании: «…открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою».