Мне было скучно и досадно выслушивать эту бессмысленную постановку. Тем более досадно, что я должен был руководить этим мероприятием. Встал я на трибуну, спрашиваю, нет ли еще желающих выступить. Больше желающих не было, вот и начал я приблизительно в таком смысле:

«Уважаемые гости и товарищи! Мы высоко ценим помощь Советского правительства, которую в деле политического просвещения бывших солдат фашистской армии представляет собой издание на немецком языке.

Очень полезно для политработы иметь актуальный материал о ходе событий в Германии и во всем мире. Часто и регулярно проводим читки газеты с обсуждением содержания газетных статей.

При этом, однако, нередко затрудняюсь отвечать на вопрос товарищей, почему в Советском Союзе и в советской оккупационной зоне Германии все великолепно и положительно, в то время как, по информации газеты, на западе все плохо и отрицательно. Считаю и я, что известия представляются слишком в бело-черной окраске. Обращаюсь к редакции с просьбой учесть, что мир не белый и не черный, а на самом деле пестрый».

Эх, каким гордым я был. Выступление сделал без конспекта и высказал все, в чем был убежден. Довольно глянул вокруг, но взор останавливается на лице Ведерникова. Что с ним, неужели он заболел? Лицо у него бледное, искаженное, цвет изменяется на темно-красный, тело его как будто в судорогах. Слишком медленно доходит до моего сознания, что он не больной, а его трясет неистовый гнев. А со временем мне становится ясно, что причиной этого приступа являюсь я. Замечаю, что на лицах других представителей начальства лагеря выражение хоть менее гневное, но все же отнюдь не дружелюбное.

Ведерников поднимается, бегом приближается к трибуне и без дальнейших объяснений объявляет читательскую конференцию законченной. На меня больше не обращает внимания. Аудитория расходится, остается в столовой только антифашистский актив. От Ведерникова слышу только два слова: «Этого так не оставлю!» — И он ушел. Товарищи смотрят на меня так, как участники похоронной процессии смотрят на мертвеца в открытом гробу. Затрудняюсь признаться в том, что допустил непростительный промах. Плохо спал в ту ночь. То, что будут последствия, — ясно, но какие они могли быть — я не имел представления.

Следующее утро. Сижу в кабинете актива, читаю, как положено «Правду» или «Известия». Надо же быть старшему актива в курсе политических дел. Вдруг нараспашку открывает дверь лейтенант, который дежурит на проходной. Не менее бесцеремонно отдает приказ: «Фритцше, соберите вещи, пойдете на транспорт, через полчаса вам быть на проходной».

Сказал, отвернулся и пошел.

Теперь я остолбенел, наверное, и побледнел. Такой приговор считал невероятным. Что сделать, к кому обратиться за помощью? Нельзя же за один промах выбросить человека в черную дыру. Но обратиться не к кому. Начальник политчасти отсутствует, начальник лагеря и раньше искоса на меня смотрел, т. е. от него ждать помощи не стоит.

Поговорить хотя бы с товарищами, с друзьями. Но их нет. Рабочие бригады давно вышли на заводы и стройки. Последняя надежда — Саша. Но, оказывается, и он с бригадой вышел на завод. Трудно мне собраться с мыслями. Что он сказал, дежурный тот? Собрать вещи? Что такое вещи?

Личная собственность военнопленного согласно официальному уставу состояла из следующих предметов:

• одежда, которая надета на тело;

• ложка как наиболее важный инструмент военнопленного;

• котелок как наиболее важная посуда;

• бумажник с фотографиями родных и близких, если таковой остался у пленного после первого обыска при взятии в плен.

И все!

А что у меня есть? Есть ложка-реликвия, которую я смастерил в новогодний день 1944 года на судоверфи в Красноармейске, но котелка нет. Для членов актива суп да каша выдаются в мисках, которые находятся на кухне. Никаких личных сувениров из дома нет, потому что при вылете на фронт членам экипажей не разрешалось иметь с собой других материалов, кроме простого удостоверения личности.

Зато у меня была целая библиотека как политической тематики, так и беллетристика жанра. Был целый архив конспектов для работы с кружками изучения краткого курса истории ВКП(б), истории рабочего движения Германии, исторического материализма и т. п. Были открытки, полученные от родителей начиная с 1945 года, и фотографии, снятые в лагере официальным фотографом. Были письменные принадлежности, запасная пара обуви, некоторые предметы обмундирования (шаровары, гимнастерка военного происхождения), предназначенные преимущественно для маскировки на «нецензурованных» экскурсиях и пр.

В результате того, что в переселении из торфяного лагеря в д. Пыра на 96-й химзавод я участвовал не рядовым военнопленным, а на должности командира роты, объем личного имущества при вступлении в новый лагерь уменьшению не подвергался. К тому же весь личный состав торфяников переселился в пустую лагерную зону без того педантичного обыска, которому подвергались вновь прибывшие военнопленные.

А я теперь кто? Курсант, старший актива или рядовой ВП? Собрал я вещи с учетом того, что покамест рядовым еще не являюсь. От старшего повара получил мешок из-под сахара и начал набивать его своим имуществом. Вопрос, кто я, решился скоро и неожиданно. Снова появился дежурный, очевидно, в очень нехорошем настроении.

«Что за барахло в мешке, выкинуть весь этот хлам!» — говорит, берет мешок, высыпает содержимое на пол и начинает сортировать. В мою сторону сует «Краткий курс истории ВКП(б)», открытки и фотографии. «Бери это и пошли!»

Теперь уже сомнений нет: я вновь стал рядовым военнопленным. Научился я тому, что в политработе советского стиля любой проступок ведет к строжайшему приговору без учета прежних заслуг.

Пошли на проходную, где дежурный передал меня конвоиру, с которым отправились в путь куда — неизвестно. Понятие «психотеррор» в эти годы еще не родилось, но с позиции настоящего времени этот способ изгнания из сферы успешной деятельности, безусловно, можно назвать психотеррором.

Когда опомнился, душа начала болеть не потому, что меня сняли с должности, а потому, что разлука с товарищами, с друзьями опять меня превратила в отшельника. Со многими товарищами в лагере я был знаком еще с 1944 года, когда жили в лагере № 165 Талицы. Вместе прошли переживания торфяного лагеря, вместе жили и работали в довольно сносной обстановке заводского лагеря. А теперь меня отправят куда-нибудь, где ни одного знакомого может не быть. Печально Помнится мне расправа со старшим лагеря — Петром, — который был пойман в объятиях жены одного советского офицера. Его посадили в карцер, а потом перевели в штрафной лагерь.

Интересуюсь, куда направится конвоир. Через двести метров становится ясно, что к ж.д. станции дорога не ведет. Наихудшее опасение могу отбросить, так как пресловутый лагерь «особого режима», куда меня могли отправить, расположен на севере от г. Горького, т. е. на такой дистанции, которую можно преодолеть только железной дорогой.

В пределах досягаемости пешехода есть только лаготделение № 469–1, с жителями которого нередко встречались на заводе и на некоторых стройках. Известно, что там живут не хуже, чем мы жили в лаготделении № 469–3. Не стоит волноваться, посмотрим — увидим.