Рим — это не мраморные колонны, не статуи Августа… Не блеск золота и даже не крики толпы в цирке.

Рим — это мы.

* * *

И под вечер — учение вспомогательной когорты.

Трубач играет сигнал. Конница разворачивается во фронт, выравнивает строй. Следующая команда — резкий вой трубы. Вперед!

Конница начинает набирать ход. Атака!

От топота копыт дрожит земля. Это прекрасно.

Рядом с конями бегут пешие солдаты, держась за гривы. Я слышал про такое, но видеть не приходилось. Мол, так конница способна наносить чудовищный по силе удар — потому что пехотинцы, бегущие вместе с конями, придают ей ударную мощь.

— Ти-ваз! — гремит над полем.

Слитный вопль разносится над лугом, над рекой, медленно катящей свои воды, над лесом. Потревоженные криком, взлетают птицы над лесом. Я смотрю на черные птичьи силуэты, летящие вправо, к реке… опускаю взгляд.

Конница наступает. Рослые, огромные люди. Крупные фракийские кони кажутся под варварами не такими уж большими. Это германцы. Прирожденные воины. А в придачу к этому хорошие кони и римская военная выучка… Отличная конница. «Интересно, — думаю я вдруг, — кто победит в столкновении бронзовой змеи легиона и стального клина варваров? Что за ерунда? — одергиваю я себя. — Они же наши союзники… вроде бы».

От отряда всадников отделяется командир в греческом панцире — черненом, направляет коня в мою сторону. Я стою и смотрю, как он скачет. Во весь опор. Конь раздувает ноздри, рвется — птица, огненный змей. Во лбу белая полоса. Из-под копыт вылетают комья травы.

Радужный свет на мгновение озаряет луг за спиной всадника, едущие вереницей германцы почти исчезают в золотистом сиянии, затопившем, как приливная волна, лес и речную долину. Они едва видны, прозрачно-золотые.

Всадник же, что приближается ко мне, наоборот, выглядит черным силуэтом. Я вздрагиваю. На мгновение мне стискивает ознобом затылок.

Всадник. Над его головой качается черный гребень. Стук копыт. В этом есть что-то зловещее. Черные комья летят из-под копыт.

Словно я опять в белом сиянии, лежу на кровати. И тишина, словно я оглох. Медленно падающий кувшин…

Я моргаю.

Наваждение пропадает. Всадник вполне обычный. Проклятье! Самый обычный. Он, не доезжая до меня нескольких шагов, осаживает коня. Тот идет шагом, нервно поднимая передние ноги… Красивый. Явно не местная порода, скорее африканская.

Всадник едет против света, так что, только когда он оказывается рядом со мной, я узнаю, кто это.

— Приветствую, легат! — говорит знакомый голос на отличной, звенящей латыни.

Я поднимаю голову, щурюсь. Конь заслоняет заходящее солнце… в глазах пляшут отсветы… поднятая рука, прямой нос. Арминий!

Я смотрю на царя херусков и невольно улыбаюсь. Он меня почти напугал. Смешно.

— И тебе привет, префект! — говорю я.

Хорошая встреча. Я вспоминаю свои мысли. Когда командует Арминий, я спокоен за верность германцев.

Арминий улыбается, спрыгивает с коня. Похлопывает его по шее. Развязывает узлы, снимает шлем… Светлые волосы слиплись на мокром лбу, глаза сияют голубым светом.

Я делаю шаг, протягиваю руку.

— Рад встрече, префект. Отличная была атака.

Он протягивает руку, смотрит мне в лицо… и вдруг вздергивает брови, замирает. Отводит на мгновение взгляд, снова смотрит на меня. Со мной что-то не так? Кто-то нарисовал мне на лбу охрой слово «тупица» — как сделал однажды Квинт-оболтус, когда мы были маленькими?

— Что-то не так? — Я провожу рукой по лбу, смотрю на пальцы. Нет, все в порядке, никаких следов краски.

Арминий вдруг улыбается. Широко и чуть странно, словно ему чуть неловко.

— Все в порядке, легат. Задумался.

Сегодня всех интересует мое лицо — что странно. Я вспоминаю разговор во дворце Квинтилия Вара. Туснельда, она говорила про сходство. А до нее — Метеллий, молодой трибун конницы.

— Почему-то сегодня все считают меня похожим на брата, — говорю я. — Возможно, я выгляжу таким же умным, нет?

Арминий вдруг усмехается.

— Ну, это просто объяснить, легат. — Он смотрит на меня с насмешливым прищуром. — У тебя с братом одинаковые глаза.

— Правда? — Я озадачен. Что-то никогда не замечал.

— Конечно, — усмехается он. — У тебя глаза разного цвета…

— Что?

Арминий кривит губы, улыбается.

— Да, как у твоего брата. Зеленый и голубой.

* * *

Когда темнеет, я выхожу в солдатский городок, связывающий три лагеря. На узких улочках кастрениса горят огни, звучат голоса. Иногда надо почувствовать себя живым. Выпить вина, поиграть в кости или в мяч…

Но лучше сделать кое-что другое.

Я оглядываюсь. Так, солдатские лупанарии — вон там, а офицерские… Где-то, скажем, на соседней улочке этого веселого городка. Над улицей на веревках висит разноцветное белье. С верхних этажей на меня смотрят дети. М-да. Похоже, тут, в этой части городка, обитают в основном контуберны — временные жены солдат. Я иду, где мы проходили тогда с Эггином. Этот лупанарий где-то рядом. И он, видимо, как раз офицерский. Не высший разряд, но где-то рядом.

Я вспоминаю «волчицу», виденную мной в окне лупанария. Найти, что ли, ту рыжую?

— Легат! — окликают меня. Голос вроде знакомый, но сразу не сообразить, чей.

Я поворачиваюсь… Ничего себе. Целая толпа «мулов» идет ко мне, полупьяная, разгульная. Факелы ярко горят, нетерпеливые руки держат их над головами. Лица полукрасные, полутемные. Странные.

— Легат, это вы?

Я выпрямляюсь. В первый момент я даже начинаю думать, что они пришли как следует врезать мне за мои фокусы с учениями…

Потом я узнаю.

— Простите, легат. Выпьете с нами? — говорит Секст по прозванию Победитель. Надо будет все-таки спросить, почему его так назвали…

Выпить? Я поднимаю брови. Интересное предложение.

— Смотря по какому поводу. А что за праздник, солдат?

Товарищи его кричат. Я сначала ничего не понимаю. Потом из толпы легионеров выталкивают верзилу, огромного и крепкого.

— Это оптион Марк по прозванию Крысобой, — говорит легионер Секст. — Из четвертой центурии! У нас большая радость. Марка переводят в пятый Македонский — он будет командовать там восьмой когортой. Наконец-то мы от него избавимся! — В толпе хохочут. — Марк будет настоящим центурионом. Покажет македонской «зелени», как надо правильно чистить сортиры!

Легионеры хохочут так, что дома вокруг грозят обвалиться.

Марк сдержанно кивает. Он огромный, веселый и, видимо, уже слегка пьяный. Или его развезло от радости? Не знаю. Лицо оптиона озаряет широкая улыбка. И он смотрит на меня сверху вниз и сутулится, как многие люди, смущаясь своего роста.