– Хорошо. Мне нужно сделать несколько звонков. – И Локвуд направился на кухню.

– Локвуд, – сказала я ему вслед, – а разве мы не…

– Я же сказал – мне нужно позвонить. Жди здесь.

Он ушел. Через несколько секунд мы услышали, как он спускается вниз по железной винтовой лестнице.

Мы с Холли смотрели друг на друга, стараясь при этом не встречаться взглядом. Потом мы обнялись. Стоять в холле в обнимку и вместе смотреть в пустоту оказалось легче, чем поодиночке. Вот так мы стояли и смотрели – а что еще мы могли сделать?

Даже сейчас, когда прошло много времени и случилось столько всего, события той ужасной ночи остаются какими-то размытыми, неясными. Память не сохранила их точной последовательности – лишь какие-то разрозненные фрагменты. Странная все-таки штука память. Я, например, совершенно не помню, как долго той ночью я была в том или ином месте. Мелькают лишь отдельные кадры – вот я в больнице, а вот в холле вместе с Холли. А вот мы с той же Холли сидим, укрывшись одним пледом, молчим и ждем Локвуда. Очевидно, это происходит уже после неудачного посещения больницы, где нам так и не удалось ничего узнать о состоянии Джорджа. Да, наверное, это было после нашего возвращения из больницы. Знаете, лучше всего мне почему-то запомнились источники света – лампа с абажуром в виде хрустального черепа у нас в холле; лампа с абажуром и кисточками на шкафу в гостиной; ряды трубчатых ламп дневного света на потолке больницы. Эти больничные лампы запомнились мне больше остальных, они напоминали минусы, много-много выстроившихся в цепочку минусов. Такие минусы стоят на дорожных знаках, предупреждающих, что дальше проезда нет. Дальше тупик, конец. А еще в память врезались висевшие рядом с этими холодными больничными лампами железные обереги от призраков – они тихонько позванивали, качаясь в струйках текущего из кондиционеров воздуха. Это была ночь огней. Огни были тогда повсюду – сильные, слабые, резкие, приглушенные, холодные, теплые. И от этих огней некуда было скрыться, некуда было убежать.

Но вот как я очутилась в больнице? И как вернулась домой? Нет, этого я совершенно не помню. Кажется, со мной был Локвуд. Поначалу он совершенно точно был рядом, хотя потом… Нет, не помню… Словно моментальный снимок – Локвуд в машине. Его бледное лицо, залитое резким белым светом призрак-ламп (огни, снова эти вездесущие огни!). Долгое ожидание в больнице, во время которого мы с Локвудом не обменялись ни словом. Увидеть Джорджа нам не разрешили. Не сказали, ни где он, ни как он. Помню, как кто-то пинает с досады стул в приемном покое больницы. Кто это был – Локвуд или я? Не знаю. Чем закончилась та выходка? Тоже не помню. Потом в какой-то момент (какой, где?) появляется инспектор Барнс, а следом за ним Квилл Киппс… Или сначала Киппс, а затем инспектор? Впрочем, оба они очень скоро куда-то исчезают. Следующий кадр – я каким-то образом вновь оказалась на Портленд-Роу, с Холли, мы с ней сидим на диване, и между нами стоит миска с попкорном, а сквозь щель в раздвинутых занавесках видна разгорающаяся за окном заря.

Ночь перетекла в утро, а Локвуд все не возвращался. Он весь тот день провел в больнице и передавал новости через Киппса, который время от времени забегал к нам – небритый, с воспаленными глазами, – говорил несколько слов и вновь исчезал. А еще был звон у меня в ушах – высокий, похожий на непрекращающийся вопль. Джордж оставался без сознания. У него были раны на голове и многочисленные ушибы рук, ног, спины, живота и всего прочего. Один раз Локвуду позволили взглянуть на него, но только мельком. Нам с Холли ехать в больницу никакого смысла не было. Увидеть Джорджа нам не позволят, просто выставят за дверь, вот и все.

Чтобы хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей и сделать вид, что жизнь продолжается, мы с Холли попытались взяться за работу. Я отменила по телефону все запланированные у нас на этот вечер дела и вызовы. Холли взялась было за бумаги, но вскоре бросила это занятие – не могла сосредоточиться. И тогда мы с ней переключились на домашние дела. Перебрали и разложили солевые бомбы, досыпали железных опилок в жестяные банки. Потом Холли отправилась в лавку, принесла два больших пакета – один с пончиками, второй с кремовыми булочками. Мы посмотрели на пончики и булочки, но так и не смогли к ним притронуться и убрали их в буфет. А бесконечный день все тянулся и тянулся.

Нужно заметить, что за весь тот день череп ни разу не попробовал со мной заговорить. Может быть, таким способом проявлял сочувствие, а может быть (и это скорее всего), молчать его заставлял инстинкт самосохранения. Я была на таком взводе, что ко мне лучше было не соваться, и череп это прекрасно понимал. Так что шепчущий призрачный голос у меня в голове не звучал, и это было каким-никаким, но облегчением. А вообще-то я чувствовала себя в тот день совершенно опустошенной. Выпотрошенной, как говорится. Тупо смотрела перед собой и ждала, ждала…

Ближе к вечеру мы получили – все через того же Киппса – последнее сообщение от Локвуда. В нем я усмотрела слабую надежду, за которую поспешно и уцепилась – как тот тонущий человек, хватающийся за соломинку. Дело в том, что к вечеру Джордж впервые начал подавать признаки жизни. Нет, он, конечно, еще не пришел в сознание, но уже пытался пошевелить руками и губами. Локвуд передал, что останется в больнице и на следующую ночь.

Я в эту вторую ночь тоже очень долго не могла заснуть. Может быть, вы думаете, что уснуть, проведя перед этим тридцать шесть часов на ногах, это раз плюнуть? Ошибаетесь. Я легла в кровать и выключила свет, заставляя себя ни о чем не думать, но как только начинала вроде бы дремать, так сразу же вновь просыпалась словно от толчка. Кончилось тем, что в какой-то момент я просто не выдержала – схватила рапиру и вонзила ее в стену спальни.

Потом, где-то под утро, я внезапно провалилась-таки в сон, а когда открыла глаза – с удивлением обнаружила, что день уже в разгаре и за окном ярко светит солнце. В стене, прямо над комодом, торчала рапира. Я взглянула на часы – время перевалило за полдень. Оказывается, я вчера плюхнулась в кровать не раздеваясь, прямо в своей рабочей одежде.

Двигаясь, что называется, на автомате, я умылась, переоделась и спустилась вниз. В доме было тихо как в церкви. Все везде прибрано, все чистенько, сверкает. Это Холли вчера расстаралась, она почистила от пыли даже обереги, висевшие у нас на стенах и лестничной площадке. Продолжая спускаться по лестнице, я слышала, как Холли двигается по кухне, позвякивает чем-то, и это были такие приятные звуки – словно письмо из недавнего счастливого прошлого.

– Привет, Холли…

С этими словами, толкнув дверь, я вошла на кухню – и увидела Локвуда. Он стоял и смотрел в окно. На нем были повседневные темные брюки и белая рубашка, без галстука и с расстегнутым воротничком. Рукава рубашки закатаны, обнажая худые руки. Волосы причесаны, так что сложно понять, ложился сегодня Локвуд или нет. Лицо, конечно, бледное, но оно у него всегда такое. А вот глаза как-то нехорошо блестят. Нездорово. Впрочем, увидев меня, Локвуд улыбнулся:

– Привет, Люси.

После этого молчание продолжалось не больше секунды, но мне показалось, что целую вечность. Да, целую вечность я ждала, что скажет Локвуд, и, не дождавшись, начала первой: