И если бы неведомому человеку достало выдержки, если бы, промахнувшись, он не ругнулся вполголоса (в пол Велимирова голоса), быть бы вовсе худому.

Неимоверным усилием, от которого болезненно хрустнуло в правом локте и меж лопаток, Кудеслав сумел сдержать разохотившееся до крови оружие. Лисовин же вновь вскинул топор, но Мечник отпрыгнул назад и спокойно сказал:

— А ты хорош в драке-то. Только отчего же молчком? Ты уж в следующий раз ори прямо в лицо — глядишь, и ворог от неожиданности оплошает, и свои повскакивают. Тебе-то скрадываться вроде как ни к чему…

Велимир выронил топор и, качнувшись, ухватился за ветку куста. А потом перевел дух и заговорил. Пространно и со всевозможными подробностями он объяснил Кудеславу, по какой причине тот появился на свет, как рос, в кого вырос и отчего да когда одному железноголовому урману суждено распроститься с жизнью.

Мечник не перебивал, слушал с видимым покорством. По справедливости бы Велимиру еще при первом их, дневном, разговоре на этом мысу следовало выбранить своего названого сынка — больно уж дерзко вел себя тогда Кудеслав. Только не в пример другим старикам Лисовин способен простить даже дерзость, ежели дерзец прав. Кто еще может так? Белоконь, Яромир. Вожен — никогда. Говорят, что и Зван может, но чего только не говорят о Зване!

Заметив, что Лисовиново воображение поиссякло, Кудеслав тихонько сказал:

— Давай-ка будить всех. Пора.

Велимир ругнулся еще разок (без прежнего пыла, просто чтоб не пропало выдуманное забористое словцо), поднял с земли топор и отправился к погасшим кострам.

Побудка оказалась не слишком-то легким делом. Нет, никто из родовичей не упрямился, но просыпались и делали все полагающееся они настолько шумно, что у Кудеслава нехорошо защемило в груди. Почему? Он не знал. Ему ведь не удалось заметить каких-либо признаков опасности… Но даже если где-то вблизи и прятались вражьи соглядатаи… Так что? Не мог же Мечник надеяться отчалить от мыса незаметно!

Страшнее всего было то, что Велимир свирепым шиканьем (а когда и пинками) пытался принудить вверенных ему родовичей к тишине. Тоже, значит, почуял… Ну что, что такое мог он почуять?!

Что? Это вовсе простой вопрос. Разберись в собственных предчувствиях — и все поймешь.

Но вот в себе-то разобраться Кудеслав и не мог.

Он только смог понять, что очень-очень скоро быть какой-то большой беде, и мысли тут же расплылись, отшатнулись от главного.

«…А Велимир-то!.. И ночью по кустам дозором бродил, и сейчас вот почуял… А я его давеча в глаза дубом назвал… Повиниться надо будет, в землю покланяться… Ведь сколько годов бок о бок прожили с Лисовином — поди, и домовой уже тем годам счет утерял, — а тебе только нынче стукнуло в голову догадаться: как ни горазд названый твой родитель лаптем прикидываться, а все же он лишь прикидывается. Люди прозвания зазря не дают; Лисовин — он Лисовин и есть…

…Что это там за возня? Леший, снова Кудлай… Не хочет просыпаться, ноет, хнычет, отлягивается, ровно малый ребятенок от мамки… Во-во, правильно, Злоба, так его: за волосья, да рывком на ноги, да по шее… Шея-то у него толстая, прикладистая — как нарочно для подзатыльников… Э, стой-постой, а толщина эта уж не Званом ли Огнелюбом сработана? Не Кудлай ли тот самый пащенок, которому ты, Мечник, без малого два года назад своротил позвонки? Ну да, наверняка он и есть! Вот ведь, через сколько времени распознался-таки… Тогда-то не шибко ты к нему приглядывался; да и разве обязан степенный мужик узнавать в лицо пащенка-сопляка?! А потом ты и вовсе забыл о тогдашнем малоприятном случае. Забыл по Огнелюбову повеленью: чтоб не выдать себя (наказанье за убийство сородича вряд ли помягчеет от того, что сородича потом оживили), а паче — чтоб не выдать этого вот сопляка. Живущего после гибели могут счесть чем-то вроде нежити (а то и без „вроде"). И избавиться. Отлучить от рода. Или — не пропадать же добру зазря! — подарить в жертву Ящеру. Или еще что-нибудь такое же учинить… Интересно, а сам-то Кудлай знает ли, что ты его однажды убил? Вряд ли — ежели только Зван ему того не рассказывал. И вряд ли Зван ему рассказал. Только вот мерещится иногда, будто бы этот щенок исподтишка зыркает на тебя зверем…

…А забавно, однако, выходит. Выходит, что волхованье — всего-навсего ремесло, такое же, как и любое другое. Починял бы кто, сказать для примера, лопнувшую ременную шлею — старался бы срастить потолще да покрепче (для верности). Починял Зван сломанную Кудлаеву шею — тоже сам…»

Низкий тягучий не то рев, не то сиплый вой раздался где-то ниже по течению Истры; через пару мгновений за протокой, на обрывистом берегу, заколотился о древесные стволы жуткий надрывный хохот… Никто из родовичей, толкущихся возле вновь разожженных костров, даже ухом не повел. В самом-то деле, что же тут примечательного? Ну, рыкнула водяная клювастая птица выпь; ну, почти сразу же после нее, словно в ответ, вздумалось поорать филину… Да ерунда это, совпало просто — ни в жизнь лешачий любимец не станет перекликаться со сторожей Водяного Деда. Просто совпало так. И Кудеслав понял: началось. Понял и рявкнул: — Вплотную к челнам! Все под борта, в лежку! Живо!

Он еще успел поздравить себя и Велимира с тем, что не стали они выволакивать челны на берег, и теперь крепкие деревянные борта, развернутые течением вдоль протоки, служили хоть каким-то прикрытием от ворожего обрывистого берега (проморгали-таки сторожившие там ротозеи… впрочем, мертвых плохо не поминают).

И еще Мечник мысленно поздравил тех из родовичей, которые без всяких там «чего?!» да «зачем?!» кинулись прятаться.

Медлительных поздравлять было не с чем.

Кто-то с хрипом оседал на землю, последним судорожным движением вцепившись в древко пробившей горло стрелы; кто-то скулил — пронзительно, жалко, как недобитый щенок; кричали, стонали убиваемые и раненые; страшно вскрикивал воздух, пропарываемый острожалой летучей гибелью; и надо всем этим кровянел тусклый, будто бы оскаляющийся лик Волчьего Солнышка.

Привалившись забранным в железную чешую плечом к просмоленным доскам челна, Кудеслав силился счесть живых и убитых. Возле костров осталось десятка два неподвижных или корчащихся в предсмертных судорогах тел. Если прочие спрятались (на то было похоже, потому что стрелять с обрыва вроде как перестали), то в живых осталась почти половина родовичей…

— Велимир, ты цел? — выкрикнул Мечник.

— Да, — каркнуло из мешанины тел, распластавшихся под бортом ближнего к Мечнику дальноплава.

И тут же что-то тяжко обрушилось в протоку невдалеке от берега мыса-когтя; потом еще, и еще, и еще…

Привстав и выглянув из своего убежища, Кудеслав увидал, как нечто большое, белесое сорвалось с ощетиненного кустами гребня обрыва, взмыло на длинной черной пуповине в самое небо и, не то отцепившись, не то оторвавшись от своей привязи, камнем обрушилось в воду.

Веселая забава градских ребятишек (да и не только градских — подобное Мечник видел во всех землях, где ему пришлось побывать) — прыжки в воду с длинной веревки, одним концом привязанной к вершине дерева, растущего на обрывистом берегу. Только нынче с обрыва прыгали вовсе не ребятишки.