деревья молчат, звери тихие. Только птицы да горные речки шумливые разговор с тобой ведут. Они веселые, добрые. А так-то разве можно жить?.. О-ма-ни-пад-ме-хум!»

«Ку-ку» скоро залатали, закрасили и стекла вставили. Тудыпка, размахивая руками, быстро семеня кривыми ногами, раз пять пробежал между рыбоделом и пирсом. Для храбрости изрядно выпил и крикливо лопотал:

— Добились!.. Добились!.. В тюрьму!.. Сами виноваты!

Шумел, кричал Тудыпка, а в душе боялся Лозовского. Он знал, ему в первую очередь задаст Михаил Леонтич… До сих пор стоят в ушах Тудыпки слова купца: «В нашем деле как можно меньше шуму». А тут!..

Вот почему он так быстро привел в божий вид «Ку-ку» и сам едет к купцу с новостями.

Капитану надоело ждать; сам подбежал к Тудыпке, взял его под руку в увел на катер.

Сидевшая в лодке Хиония сердитым взглядом проводила «Ку-ку». Укорила своих мужиков:

— Чево вы это с ним в бирюльки играли?! Только шум подняли. Я бы у дьявола раскромсала колеса и… елозь «Ку-ку» на одном месте!.. А то три стеклины выбили да две дощечки раскололи… Бунтари!

Гордей усмехнулся:

— Вас, баб, только допусти!

— А чево?

— Мы и не собирались ломать, а так получилось… Растудыпка сам виноват… вот и бежит к купцу зубы заговаривать.

…День начинался солнечный, теплый. Гольцы и зеленые отроги Баргузинского хребта под синим куполом неба убегают в голубую даль Подлеморья. В прозрачной дымке возвышаются Черемшанские скалы. Вода на море светло-синяя, словно переспелая ягода голубика. Ганька окунулся в холодную воду и выскочил опрометью, будто кто хлестнул его крапивой. Лето уходит безвозвратно. Откупались, отвалялись на горячем, мягком песке, который щедрым золотом рассыпался по всему берегу.

Из-за мыса Миллионного показался «Ку-ку». Из трубы валит густой черный дым. Катер идет быстрее обычного.

Пирс сразу же облепили ребятишки, а старшие сторонятся.

Сначала мимо мальчишек быстро прошел сердитый Михаил Леонтьевич, потом, через некоторое время, держась кучкой, будто остерегались кого, проследовали рябой пристав, урядник, полицейские и дядька в шляпе.

От них на Ганьку наднесло тяжелым потом, табаком. Ему показалось, что приезжие люди — какие-то особенные существа, из другого мира. И рыбаки-то на них смотрят как-то совсем по-другому, как на опасных зверей, что ли. У Ганьки неприятно заныло сердце, и он пустился домой.

— Ты где шляешься? Забыл и про еду! Ох и оглашенный чертенок! — ворчит мама Вера.

— На «Ку-ку» смотрел. Опять полицейских привез.

Вера сразу вся сникла. Уселась молча на лавку.

— Снова начнут мужиков тиранить.

Магдауль перестал есть.

Вера взглянула на мужа и не узнала его: всегда спокойное лицо Волчонка было перекошено гримасой, словно от неуемной зубной боли.

…Магдауль одел новую сатиновую рубаху. Взял целебные панты — рога изюбра и пошел к другу — тале Михаилу.

Не постучался в дверь, как делают все, а ввалился, словно в собственную юрту.

— Тише, зверь!.. Ты к кому? — сердито спросил Тудыпка.

— К тале. Спит, што ли?!

— Какой там сон…

Охотник вошел в зал, где на медвежьей шкуре лежал хозяин. Низко поклонился и, положив панты на круглый стол, мотнул головой: «Лечись, мол».

— Мэндэ, тала!

— Мэндэ, — буркнул Лозовский. — За тобой гонится эльгергэ?[49] — спросил купец на чистом тунгусском языке.

— Нет. Аяльди?[50]

— Аяксот![51] — горько усмехнулся Михаил Леонтьевич.

Магдауль грустно посмотрел на купца, закурил, сплюнул прямо на ковер и заговорил:

— Мельникова с Лобановым посадили… А люди они хорошие!.. Ванфед моего Ганьку грамоте учит… Уму разуму учит — книги заставляет читать.

— Все это правильно, Волчонок, в книгах заключен разум человеческий… Может, и в самом деле хороший человек твой тала Лобанов, а все равно его посадят.

— Зачем садить в тюрьму? Если неладно сделал, отругай как следует.

Лозовский рассмеялся.

— Они, Лобанов с Мельниковым, разожгли народ и науськали на меня. А ну-ка все будут погромы делать, а? Ведь в жизни нужен какой-то, хотя бы сносный, порядок, покой. Нет, тала, их обоих будут судить и накажут.

Магдауль сердито засопел.

— Тудыпка, налей моему тале!.. Да ты, Растудыка, не сиди чурбаном!.. Вишь, гость дорогой пришел ко мне, дак крутись ужом!

От второй стопки Магдауль отказался.

Лозовский удивился.

— Михайла, вся сила в тебе… Ты скажешь одно слово — и их выпустят, — упрямо глядит Магдауль.

— Но, тала, ты чересчур меня вознес. Я маленький человек.

— Эх, маленький! В тебе весь капитал сидит… Ты деньгами можешь Байкал засыпать.

— Стой! Стой! Тала, как сказал? «Капитал», говоришь? Да ты стал совсем умный! Это Лобанов научил тебя?

— Не знаю, кто учил. Слышал я — «капитал», сказали мне: это у кого много денег есть.

— О, тала! Ты, смотри-ка, каким становишься!..

Магдауль смутился и стал по привычке тереть горбинку носа.

— Ну как, мужиков-то выпустишь?.. Не дашь их судить?

Лозовский сделался глухим. Отчужденно взглянув на охотника, сказал:

— Волчонок… мой тала… я тут ни при чем… Твою просьбу буду держать в уме… но не обещаю. Эти люди нарушили закон белого царя… Что я могу, жалкий купчишка? Власти купцов не спрашивают… Чего доброго, и меня могут тоже в тюрьму затолкать… Э-эх, Волчонок!

Магдауль нахмурился.

— Брось, как это тебя в тюрьму?! Таких не садят… Но… тала, мою просьбу-то не забудь.

Сначала были допрошены капитан «Ку-ку» и старый башлык Семен Горячих.

Оба упорно стояли на своем: Мельников с Лобановым, наоборот, уговаривали рыбаков от погрома катера. И это обстоятельство обескураживало следователя, который был уверен, что всему делу голова — Лобанов и его ученик Мельников…

Тудыпка помнил разговор с Лозовским, но не мог же он придумать за Лобанова его слова, если их не было. Тудыпка отмалчивался.

Пристав хорошо понимал, что без веских доказательств он не сумеет привлечь их к ответственности.

На рябом лице — недовольство. Какое-то тягостное чувство давит его. Оно осталось у него от предыдущего приезда, когда он в пьяном угаре сходил на Елену с рябой девкой, от которой заразился дурной болезнью. Хорошо, что жена беременная… А то отвечай ей, почему да отчего он с ней не спит, могло быть и хуже. Правда, он усиленно посещает фельдшера Метелкина, но толку пока нет.

Ввели Лобанова.

Пристав взглянул исподлобья.

— Садитесь.

Лобанов сел и огляделся: пыльное окно, пыльный пол. Спокойно начал рассматривать худое лицо пристава.

— Ну, что… снова проситесь в Акатуй?..[52] — На рябом лбу блюстителя порядка глубже пролегли ломаные морщины.

— Мне и здесь хорошо, — улыбнулся Лобанов.

— Вот именно. Вы здесь не зря сидите… Революционные идейки, книжонки. И, наконец, разгром катера!

Лобанов покачал головой.