— Ну, со звонком, кажется, все. Днем вы видели Берти Эвертона только со спины и узнали его по длинным рыжим волосам. Вечером он позвонил вам снова.

— Да.

— В половине девятого?

— Да.

— И попросил принести ему бисквитов, поскольку плохо себя чувствовал и собирался прилечь. И вы их ему принесли.

— Да.

— Миссис Джеймисон. А на этот раз вы видели его лицо?

Хилари казалось, что вот сейчас ее сердце выскочит из груди, потому что от ответа на этот вопрос зависело все — абсолютно все — и для Джефа, и для Марион.

Между бровями Анни Джеймисон появилась глубокая вертикальная складка.

— Он позвонил, — медленно проговорила она. — Я постучала и вошла.

— А как вы попали в номер? — неожиданно спросил Генри.

Анни повернулась к нему.

— Дверь была приоткрыта.

— А днем, когда он вызвал вас по поводу неисправного звонка, она тоже была приоткрыта?

— Да, сэр.

— Оба раза она была открыта? Вы совершенно в этом уверены?

— Уверена.

— Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.

Анни снова повернулась к Хилари.

— Вы постучались и вошли, — напомнила та.

— Да. Мистер Эвертон стоял у окна и смотрел на улицу. Он даже не повернулся, а просто сказал: «Я не совсем здоров и собираюсь прилечь. Не могли бы вы принести мне бисквитов?»

— А что он делал, когда вы их принесли?

— Умывался.

— Умывался?

— Ну, точнее, уже вытирал лицо полотенцем.

Сердце Хилари подпрыгнуло.

— Значит, лица его вы снова не видели?

— Оно же было закрыто полотенцем.

— А он что-нибудь говорил?

— Да. Он сказал: «Поставьте». Ну, я поставила бисквиты на стол и вышла.

Хилари снова заглянула в показания.

— Вы сказали, он показался вам пьяным.

— Да. Он и был пьяным.

— А почему вам так показалось?

Анни задумалась.

— Мне не показалось. Он действительно был пьян.

— Откуда? Я хочу сказать, вы же не видели его лица.

— Ну, в комнате ужасно пахло спиртным, и потом, у него так изменился голос.

— Понятно, — кивнула Хилари, стараясь не думать о том, что это им дает. Она в последний раз заглянула в бумагу.

— А когда на следующий день вы принесли ему в девять утра чай, он уже полностью пришел в себя и выглядел совершенно нормально?

— Да. Совершенно нормально.

— И на этот раз вы видели его лицо?

— Да. С ним все было в полном порядке.

Генри решительно вмешался.

— Иначе говоря, миссис Джеймисон, во вторник, шестнадцатого июля, вы ни разу не видели лица мистера Эвертона. В ваших показаниях ничего не говорится о том, видели ли вы его утром, но я уверен, что тоже нет.

— Нет, утром не видела. Дверь его номера была заперта.

— Таким образом, на протяжении всего этого дня — вторника, шестнадцатого июля — вы ни разу не видели лица мистера Берти Эвертона?

— Нет, — сказала Анни и хотела было добавить еще что-то, но запнулась и, переведя взгляд с Генри на Хилари, растерянно спросила: — Но если это был не мистер Эвертон, тогда кто же?

Они посетили три автостоянки и, даром потеряв время, опоздали к ленчу. Кузина Селина была от этого далеко не в восторге. «Ничего страшного», — сказала она тоном человека, который твердо намерен оставаться вежливым даже перед лицом смертельного оскорбления. Потом она поджала губы и выразила уверенность, что мясо пережарилось. Попробовав свою порцию, она вздохнула, возвела очи горе и, снова их опустив, с мученическим видом придвинула к себе говядину и брюссельскую капусту.

Пока в комнате находилась горничная, весь разговор — исключительно неестественный и натужный — приходился на долю Генри и Хилари. Как только они остались одни, свой скорбный голос подала миссис Макалистер.

Тема «Какая жалость, что Марион не хочет сменить фамилию!» поистине была кладезем, из которого миссис Макалистер без устали черпала вдохновение, поскольку она всегда — с самого начала! — знала, что ничем хорошим для Марион брак с Джеффри Греем кончиться не может, потому что «приятные молодые люди никогда не оказываются хорошими мужьями. Вот мой муж…» Далее следовал длинный список достоинств ее покойного мужа, к которым приятную внешность уж точно нельзя было причислить. Как сказала потом Хилари: «Безобидный и ласковый, как овечка, но с виду — вылитая обезьяна».

Оставив профессора в покое, вдова вернулась к советам, которые она неоднократно давала Марион. «И если бы она к ним прислушалась, то ни за что не оказалась бы сейчас в столь бедственном положении. А ведь у меня был на примете прекрасный молодой человек, и, выйди она за него, я была бы только рада, но нет, ей обязательно надо было поступить по-своему, и вот вам результат. Не желаете еще говядины, капитан Каннингхэм? Тогда будьте добры, позвоните, чтобы Жанни принесла».

— Генри, я точно не выдержу! — сказала Хилари, когда они снова оказались на улице. — Ладно. Что теперь: Глазго или автостоянки? У нас есть время до чая. Она отдыхает.

— Если Глазго, к чаю мы не успеем.

— Мы можем позвонить и сказать, что задерживаемся. Срочное дело… Да что угодно.

— Сделаем лучше так, — предложил Генри. — Я поеду, а ты останешься здесь.

Хилари рассерженно топнула ногой.

— Ну вот что, молодой человек! Попробуй повторить это еще раз и увидишь, что будет! Если ты думаешь, что я соглашусь торчать здесь и развлекать мою обожаемую кузину, позволив тебе в одиночку вести расследование, ты очень и очень ошибаешься!

— Ну хорошо, хорошо! Зачем же так волноваться? В Глазго мы поедем завтра. А сегодня нам лучше закончить с автостоянками, но я, хоть убей, не понимаю, с чего это мисс Силвер взяла, будто кто-нибудь может хоть что-то помнить о какой-то машине спустя год. Абсолютно дурацкая затея, и, чем скорее мы с ней разделаемся, тем лучше.

— Дуракам, говорят, везет, — заметила Хилари.

Им, однако, не повезло. Это были чудовищно промозглые и удручающе бесплодные поиски. Они начались под снегопадом в Петландз и закончились под ледяным дождем на улицах Эдинбурга. И, прежде чем достаточно стемнело, чтобы можно было, не нарушая приличий, отправиться спать, Генри и Хилари успели провести шесть часов в общении с миссис Макалистер.

На следующий день они были в Глазго, с опаской поглядывая на темное небо, готовое, казалось, в любой момент разразиться всеми возможными неприятностями — дождем, снегом, мокрым снегом, а также градом и молниями. Оно нависало, давило и угрожало, но пока держало себя в руках.