Наслаждаться маленькими победами над этой белой швалью, служащей орудием богачей о нет нет нет

Над Билли измывались «Сазерлендские братья» и их тусовка: он трясся, на хер, от злости, когда они плясали вокруг него и пели: «ТВОЙ БРАТ — КАЛИЧ». Это был один из самых крутых лейтских уличных хитов 70-х, который исполнялся обычно после того, как уставшие ноги больше не могли играть в футбол двадцать два на двадцать два. Они имели в виду Дэви или, может, меня? Какая разница. Они не видели, как я смотрю на них с моста. Билли, Билли, ты стоял, свесив голову. Бессилие. Каково тебе сейчас, Малыш Билли? Неважно. Я знаю, почему

На кладбище стрёмно. Где-то поблизости Картошка, он не колется, недавно выпустили из Сафтона. Томми, и все дела. Шизня какая-то, у Картошки здоровый вид, а Томми — как с креста снятый. Полностью поменялись ролями. Пришёл Дэви Митчелл, большой друг Томми, когда-то давно мы были учениками мастера. Дэви заразился ВИЧем от своей подружки. Смелый чувак. Вот это настоящая смелость, бля. Бегби укатил в отпуск в Бенидорм как раз в тот момент, когда я мог бы воспользоваться его зловредностью и способностью устраивать беспредел. А ведь я мог бы заручиться его аморальной поддержкой в борьбе со своими зажравшимися родственничками. Дохлый до сих пор во Франции, претворяет в жизнь свои фантазии.

Малыш Билли. Помню, как мы жили в одной комнате. Как я мог столько лет, блядь

У солнца есть власть. Можно понять, почему люди ему поклоняются. Оно вон там, мы знаем, что это солнце, мы видим его и нуждаемся в нём.

Ты получал эту комнату по первому требованию, Билли. Ведь ты был старше меня на пятнадцать месяцев. Право сильного. Ты приводил каких-то тощих чувих с похотливыми глазками и жвачкой во рту и ебал их или просто зажимался с ними. Они смотрели на меня с презрением роботов, когда ты выгонял меня, кто бы ко мне ни пришёл, с моим «Саббатео» в коридор. Я хорошо помню, как ты ни за что ни про что раздавил ногами одного ливерпульского и двух шеффилдских игроков. В этом не было необходимости, но абсолютная власть нуждается в символах, не так ли, Билли?

Моя кузина Нина кажется совсем задёрганной. У неё длинные тёмные волосы, и она носит чёрное пальто до пят. Косит под «готов». Заметив нескольких армейских дружков Билли и своих дядьёв, я ловлю себя на том, что насвистываю «Туманную росу». Один салага с большими, выступающими вперёд зубами смотрит на меня сначала с удивлением, а потом со злобой, и я посылаю ему воздушный поцелуй. Он пялится на меня какое-то время, а потом отворачивается. Классно. Сезон охоты на кволиков.

Малыш Билли, я был твоим вторым братом-каличем, который «ни разу не трахался», как ты говорил своему корифану Ленни. А Ленни хохотал и хохотал, пока у него не начинался приступ астмы. Ты ни в чём не виноват, Билли, о нет, ёбаный межеумок

Я непристойно подмигиваю Нине, и она смущённо улыбается. Папик замечает это и подскакивает ко мне:

— Ещё один раз увижу, и ты у меня схлопочешь, понял?

У него уставшие глаза, глубоко сидящие в глазницах. Я ещё никогда не видел его таким грустным, беспокойным и ранимым. Я хотел так много сказать ему, но разозлился из-за того, что он устроил весь этот цирк.

— Поговорим дома, отец. Я пошёл к маме.

Хер знает когда подслушанный разговор на кухне. Папик:

— С мальчиком что-то не так, Кейти. Всё время сидит дома. Это неестественно. Я хочу сказать, взгляни на Билли.

Мама отвечает:

— Просто он не такой, Дэви, вот и всё.

Не такой, как Билли. Как Малыш Билли. Я узнаю его не по его голосу, а по его молчанию. Когда он придёт за тобой, он не будет кричать о своих намерениях, но он придёт. Привет, привет. До свидания.

Я подвожу Томми, Картошку и Митча. В дом их не приглашают. И они быстро уходят. Я вижу, как сестра Айрин и невестка Алиса помогают моей обезумевшей от горя старушке выйти из такси. Глазгоские тётушки кудахчут у меня за спиной, я слышу их ужасный акцент: довольно мерзкий в мужских устах и просто отвратный — в женских. Эти старые калоши с кувшинными рылами чувствуют себя неловко. Наверно, им больше по душе похороны пожилых родственников, на которых раздают конфеты.

Матушка хватает за руку Шерон, Биллину чувиху, у которой живот свисает до колен. Какого хуя люди хватают друг друга за руки на похоронах?

— За ним ты была бы, как за каменной стеной, голубушка. Ему как раз такая и нужна была, — она пыталась убедить в этом не столько Шерон, сколько саму себя. Бедная мама. Два года назад у неё было три сына, а сейчас один, да и тот нарик. Так нечестно.

— Вам не кажется, что армия должна выплатить мне компенсацию? — я слышу, как Шерон спрашивает у моей тётки Эффи, когда мы входим в дом. — Я ношу его ребёнка… это ребёнок Билли… — умоляет она.

— А вам не кажется, что луна сделана из зелёного сыра? — спрашиваю я.

К счастью, все настолько погружены в себя, что не обращают внимания на мои слова.

Как Билли. Он перестал меня замечать, когда я превратился в невидимку.

Билли, моё презрение к тебе росло с годами. Оно вытеснило даже страх, выдавило его, как гной из прыща. Но, конечно, есть одно лезвие. Великий уравнитель, сводящий на нет физические преимущества; на втором курсе Эк Уилсон испытал его на собственной шкуре. Когда прошёл шок, ты полюбил меня за это. Впервые полюбил и зауважал, как брата. Но я стал презирать тебя ещё больше.

Ты знал, что твоя сила стала излишней, с тех пор как я нашёл для себя лезвие. Ты знал об этом, вонючий говнюк. Лезвие и бомбу. Это всё равно, что сказать: «Нет». Нет, ёбаная бомба. Нет

Моё смущение и неловкость растут. Гости наполняют бокалы и говорят, каким классным чуваком был Билли. Я не могу сказать о нём ничего хорошего и поэтому помалкиваю. Тут, как назло, ко мне подсаживается один его армейский дружок — тот поц с зубами, как у кролика, которому я послал воздушный поцелуй.

— Ты был его братом, — говорит он, свесив свои клыки для просушки.

Я должен был догадаться. Ещё один оранжевый глазгоский расист. Не мудрено, что он спелся с родственниками со стороны папика. Он сдал меня с потрохами. Все гости уставились на меня. Какой пвативный кволик.

— Какой ты догадливый, — подшучиваю я. Я чувствую, как во мне поднимается злость на самого себя. Я должен подыгрывать толпе.

Мне известен единственный способ задеть их за живое, не слишком уступая тошнотворному лицемерию, ошибочно принимаемому за приличия, которое царит в этой комнате, — нужно следовать штампам. В такие минуты они нравятся людям, потому что становятся реальными и действительно приобретают какой-то смысл.

— У нас с Билли было не так уж много общего…

— И да здравствуют различия!… — провозгласил Кенни, мой дядя со стороны матери, старающийся всем угодить.

— …но нас объединяла одна вещь: мы оба любили классную выпивку и веселье. Если бы он сейчас увидел, что мы тут сидим тихонько, как мышки, то расхохотался бы нам в лицо. Он сказал бы нам: веселитесь же, ей-богу! Вот мои друзья и моя семья. Мы не виделись сто лет.