— Я чувствую, как там, за Роданом, собираются тучи. Гроза вот вот разразится. Вам надо спешить. Мы медлили слишком долго, и если Эврих вторгнется в Галлию до того, как придете вы, остановить его будет некому. А если падет Галлия…

Он не договорил, но всем и так было ясно — лучше бить врага на его территории, чем допустить, чтобы цветущие галльские провинции стали ареной жестокой войны. Торопиться надо было еще и потому, что снабжать почти пятьдесят тысяч солдат и тысячи лошадей было не так-то просто. Красс надеялся найти за Альпами, в дружественных провинциях, большие запасы провизии для своей армии, и было бы совсем ни к чему, чтобы эти запасы достались готам.

Вот почему медлить с выступлением не стали, и, едва окончились праздничные торжества, легионы снялись с лагеря. Было это в пятый день до июньских Ид.

Узнав, что войска уходят в Галлию, провожать их вышло едва ли не все население Рима. Люди стояли у Фламиниевых ворот, глядя на проходившие легионы. Многие махали руками, некоторые плакали не скрываясь, кто-то кричал приветствия, но большинство стояли молча. Праздничное настроение сменилось тревогой. Армия шла на войну, бросая вызов могуществу готов, и народ Рима, едва свыкшийся с мыслью, что теперь у них есть надежная защита и жизнь наконец начинает налаживаться, вдруг осознал — все это может рухнуть в одночасье. Чем кончится битва за Галлию? Никто не взялся бы предсказать. Вместе с легионами из Рима уходила надежда.

Легионеры, напротив, шли весело, будто не думая о предстоящих сражениях. В карманах у них звенело золото, щедро отсыпанное Крассом и Антемием. За время празднеств они славно погуляли, многие обзавелись в Риме подружками, а всеобщее преклонение перед ними — солдатами Великого Рима — окрыляло бойцов. Кассий подумал, что боевой дух войска необычайно высок. Нельзя и сравнить, с тем, как они шли на Парфию. Оно и понятно. Тогда они шли покорять далеких восточных варваров, теперь же каждый легионер знал — они идут сражаться за Отечество, а за спиной остается Рим, пусть не тот, который они знали с детства, но все же это был Рим.

— Да, мы были правы, — задумчиво сказал Никомах. — Теперь благословение римских богов будет с вами. И, одержав победу, вы вернетесь домой.

Сенатор стоял рядом и улыбался проходившим мимо когортам. Кассий знал, Никомах всей душой желал бы отправиться с ними, но, по словам самого сенатора, не мог оставить Рим в момент неожиданного подъема старой веры, когда вновь открывались храмы, и люди, кто с опаской, а кто с искренним восторгом, начали вновь обращаться к родным богам. Впрочем, большинство простых римлян с одинаковым усердием шло сначала в церковь, а потом в храм, не видя ничего странного в этом двоеверии.

— Мы были правы, — повторил Никомах, и Кассий рассеянно кивнул. Мысли его то и дело возвращались к насыщенным событиями двум последним дням.

Свадьбу справляли в спешке — Красс хотел во что бы то ни стало решить это дело до своего отбытия в Галлию, — поэтому о соблюдении всех традиций не могло быть и речи. Однако по мере возможностей следовали римскому обычаю. Красс был щепетилен в этом вопросе, в свое время его семейный очаг являл собой пример всему Риму, хотя некоторые и называли Красса старомодным из-за того, что он ни разу не разводился, всю жизнь сохраняя верность своей супруге Тертуллии.

Вероятно, Публий последовал бы его примеру, если бы воля богов не разлучила его с Корнелией навсегда. Теперь, беря замуж Алипию, он покорялся воле отца, но радости не испытывал. Умом Кассий понимал чувства друга, знал, как нежно любил Публий свою молодую супругу, но чем мог он помочь? Разве что выслушать. Сам он не был женат, и до сей поры ни одной девушке не удавалось разжечь в нем пламя страсти. В глубине души он полагал себя неспособным на любовные порывы и не видел в том ничего плохого. Склоняясь к философии Эпикура, Кассий считал неразумным привязываться к одной женщине, когда вокруг столько прекрасных дев, готовых дарить любовь. Однако, считая себя обязанным поддержать друга, покорно выслушивал душевные излияния Публия.

Глубокой ночью они выбрались подышать свежим воздухом на балкон. Антемий подарил будущему зятю целый, даже не дом, а дворец. Назывался он Domus Augustiana и, по словам императора, был построен по приказу Октавиана Августа, после чего долгое время служил домом для императоров Рима. Дворец этот был построен несколько десятилетий спустя после исчезновения армии Красса, и Кассий думал, как это странно, что босоногий мальчишка, племянник Цезаря, которого он видел всего один раз, да и то мельком, стал в конце концов властелином Рима и построил этот роскошный дворец.

Кассий помотал головой, чтобы развеять затуманившие мозг винные пары, глубоко втянул прохладный ночной воздух и посмотрел на почти полную луну, висевшую над Большим Цирком. Цирк сильно изменился за прошедшее время, стал гораздо внушительней, обзавелся башнями, грандиозными арками и воротами, прекрасными обелисками, но он все еще стоял здесь, и, так же как пять столетий назад, на нем проводились гонки. Сейчас оттуда доносился приглушенный расстоянием шум народных гуляний. Кассий вдруг вспомнил, как еще мальчиком бывал там с отцом и азартно следил за гонками колесниц. «Прошлое крепко держит нас всех, — подумал он. — Кого-то больше, кого-то меньше, но никому не избежать этого. Рим изменился, но все равно многое напоминает о нашей жизни. И это хорошо, новый Рим не чужой нам, и он станет нашим отечеством, так же как тот, который мы все помним».

Из пиршественной залы слышался гул голосов. Друзья Публия, приглашенные на это застолье, не заметили их отлучки, продолжая пить и вести беседу. Не так уж много было этих друзей: Цензорин, Мегабакх, неразлучная пара философов, да несколько молодых офицеров. А ведь случись такое в их Риме, на пир к сыну Красса явилась бы почти вся римская молодежь из патрицианских и всаднических семей.

— Да слушаешь ли ты меня, Кассий?!

— Да, да. Конечно, слушаю. Ты говорил о Корнелии.

— Корнелия… — Публий пошатнулся и, чтобы сохранить равновесие, прислонился к мраморной колонне. — Знаешь ли ты, что Корнелия хотела совершить самоубийство, когда узнала о гибели нашей армии? Никто не мог сказать точно, что случилось там, в Парфии. Но полагали, что все мы погибли в пустыне. И вот она, убитая горем…

— Как ты узнал о ее судьбе?

— Спросил кое-кого, прочитал… Так странно читать в сочинениях историков о людях, которых ты знал, о своих близких!

Кассий вспомнил о брате и согласился с Публием.

— Но, знаешь, вскоре она утешилась и вышла за Помпея. И была ему верной женой до его смерти, а остаток жизни провела в его доме. Я не виню ее. Думаю, их сблизило общее горе. Она потеряла меня, а Помпей — Юлию.

— Да, помню, весть о смерти супруги Помпея мы получили перед самым походом к Евфрату. Я тогда еще подумал — всё, теперь триумвиры точно рассорятся. И, похоже, я оказался прав.

— Да при чем тут триумвиры?! Я тебе о Корнелии говорю! Я пытался представить ее женой Помпея, почтенной матроной и, наконец, старухой, доживающей век в одиночестве в его доме. И не смог. Для меня она остается все той же девушкой, как будто мы расстались только вчера.