Светлана замолчала, беспомощно оглянулась на Борисова. Плечи ее приподнялись по-птичьи, голова ушла в пальто, глаза налились тяжелыми слезами.

— Сегодня утром Шурик Игнатьев умер, — сказала она[1].

— Ровно три года было, значит? — Легкие у Борисова снова издали дырявое сипенье, он пошевелил пальцами, словно бы собирался что-то сделать.

— Ровно три года. — Светлана подняла руку, отерла глаза. — До сих пор не могу простить себе его смерти.

— В чем ты виновата?

— Если бы я знала! Не знаю, в чем…

— Ты сама только что побывала на том свете.

— Каждый из нас ежедневно бывает по нескольку раз на том свете.

— Верно. — Борисов вздохнул. — Хотя и непонятно.

У него мелькнула мысль о том, что человека в минуту опасности обязательно приносит на собственное пепелище, в считаные мгновения он проходит путь от изначальной своей точки, от розового детства до этого самого пепелища. Все было понятно.

— Как чувствуешь себя? — спросил он.

— А как может чувствовать себя человек, который только что умирал?

Борисов поежился, подумал — в который уж раз! — что слишком естественной и близкой человеческому естеству сделалась смерть, такое впечатление, что она взяла верх над жизнью и осознание этого оставляет чувство щемящей тоски, горечи — даже во рту было горько, слезно, что-то там сбилось в вязкий комок; он по-ребячьи шмыгнул носом.

То, что раньше считалось исключением из правил, — сейчас правило. Раньше человек, который на ходу свалился в снег, поднял бы на ноги целую бригаду врачей, а сейчас, когда кругом умирают люди, смерть одного уже никого не трогает, и это страшно. Борисов ощутил, как в нем рождаются сострадание и одновременно нежность — он был покорен мужеством этой тоненькой угасающей девчонки.

— Ты любишь детей, раз избрала эту работу? — спросил он.

— Да.

— А я в них ничего не смыслю. Мне непонятна детская психология.

— Почти ничем не отличается от взрослой. Все то же самое, только помноженное на доверие и чистоту.

— Сложен человек, сложен и уязвим, — вздохнул Борисов, — запаса прочности в нем почти никакого.

— Наоборот, — возразила Светлана, — столько тому примеров!

Борисов отрицательно покачал головой: нет!

Когда в сорок первом году в Ленинграде не стало электричества, остановились все уличные часы. Через месяц многие из часов вообще оказались покореженными: стекла выбиты, циферблаты порваны осколками, из продырявленных коробок высовывались какие-то проводки и шестеренки, выпадали гайки.

Как-то к Борисову пришла старушка соседка, дородная, в черном длинном платье и черной шали, пожаловалась, что у нее остановились все домашние часы, время в квартире перестало существовать совсем. Через месяц Борисов увидел ее мертвую на улице, тело было проволокой прикручено к сорванному с крыши железному листу и оставлено на дороге: у человека, который это сделал, не было сил, чтобы отвезти труп на кладбище.

Уходя, соседка пожаловалась, что не только она — многие живут ныне без времени — домашние часы стоят, их забывают заводить, ручные тоже в простое, у иного человека просто сил не хватает, чтобы накрутить маленькое рубчатое колесико — уж очень увертливое оно, каждый раз выскальзывает из пальцев. Борисов посмотрел ей вслед, подумал:

«Что время! Ничто оно, вот и все, — ничего не стоит, не видно его и не слышно, меж пальцев, как материю, время не пропустишь. Звук идущих часов, говорят, самый зловещий звук на земле. Впрочем, нет! Более зловещи мягкие удары комков земли о крышку гроба. От мягких “бух-бух-бух” по коже пробегает дрожь. Звук тряпичный, противный, застревает в ушах, словно снег, поднятый взрывом, а какой жестокий смысл у него! Время и смерть стоят на одной доске. Любое начало жизни есть начало смерти». — Он покачал головой. Старушка хоть и еле передвигала валенками, а удалялась с достоинством, было в ней сокрыто нечто вызывающее уважение и одновременно скорбь: старушка соседка не могла овеществлять собою вечность.

— Время, время, время, — начал бормотать Борисов вслух, понимая, что старушка завела его, словно будильник, совместила стрелки прошлого со стрелками настоящего. Интересно, а будущее имеет стрелки?

На следующий день он пошел на фабрику Урицкого — знал, что эта фабрика до войны делала табак, а что сейчас делает — не знал, но на всякий случай полагал, что там обязательно должна быть деревянная упаковка: дощечки, доски, листы фанеры, перекладины. В проходной его долго держали. Охранник — худой кадыкастый человек с впалыми, серыми от голода и несбритой щетины щеками, все пытался проколоть Борисова пронзительным синим взглядом:

— Вы к кому?

— Мне бы к начальству, — нерешительно тянул Борисов, трогал пальцами металлическую перекладину, вытертую до блеска, ежился: уж очень пронзительными, острыми и по-девчоночьи яркими были глаза у охранника, смотрит так, будто выворачивает его наизнанку, пытается дознаться, что у Борисова в карманах.

— К какому начальству? — тихим недобрым голосом спрашивал охранник, берясь рукой за тяжелую громоздкую кобуру, висящую у него на поясе. Судя по тому, как кобура оттягивала пояс, в нее была запрятана не алюминиевая ложка и не щипчики для обкусывания ногтей, а что-то более весомое.

«Интересно, какой звук у этой пушки? — покосился Борисов на кобуру. Обозлился. — Не пушка, а дура! И охранник дурак, раз в каждом прохожем видит шпиона». Пошарив у себя в кармане, вытащил потрепанную книжицу.

— Да к любому начальству! — повысил он голос. — Я — член-корреспондент Академии наук СССР!

Охранник гулко кашлянул.

— Член-корреспондент, значит? — протянул руку, беря удостоверение, обжег Борисова синим острекающе-крапивным огнем. — Посмотрим, что за член и тем более корреспондент! — Охранник снова гулко кашлянул, внимательно осмотрел удостоверение, потом повернулся к Борисову спиной, свел лопатки вместе и просунулся в небольшое квадратное оконце, позвал кого-то. Вернул удостоверение Борисову. — Жди! — хмыкнул недобро, уплывая куда-то далеко, в свои заботы — Борисов уже перестал для него существовать. — Член-корреспондент!

Вскоре в проходной появился человек в черной, поблескивающей от мазута и железной окалины телогрейке, с испятнанными солидолом руками и лицом, и Борисов понял, что фабрика Урицкого уже давным-давно выпускает не табак, а нечто другое — работает на фронт, иначе бы не был тот усталый хмурый человек так измазан. Пришедший покосился на охранника и вялой шаркающей походкой — он был голоден и еле волочил ноги — подошел к Борисову.

— Слушаю вас, — проговорил он тихо, поморщился, зачем-то потрогал голову, слова поморщился, в блеклых внимательные глазах его жила боль, и Борисов, уловив эту боль, почувствовал себя неловко: может быть, напрасно он пришел сюда? Ведь этот человек явно точит снаряды, либо собирает танковые моторы: насквозь пропитался и пропах железом и смазкой.