– А ты, сын мой, не желаешь ли исповедаться и покаяться в грехах? – вновь обратился ко мне служитель церкви.

Я немного подосадовал на настырность монаха и кивком предложил отойти в сторону.

– Ладно, святой отец, все же я христианин, а вы священник, и почему бы вам не стать посредником между мною и Господом при исповеди. Только, боюсь, вам будет не слишком приятно слушать меня, ибо я, несмотря на свой юный возраст, действительно немало грешил и мало молился. Так что увы мне, я грешен. Я убивал, прелюбодействовал, случалось, брал не свое и без малейшего стеснения врал людям в глаза, когда полагал это необходимым.

– Скажи мне, сын мой, – сказал мне монах, выслушав о моих прегрешениях. – Верно ли, что ты возвращал в православные храмы похищенные из них иконы и священную утварь?

Я с еще большим удивлением посмотрел на монаха: по всей видимости, этот священнослужитель был совсем не прост и очень хорошо осведомлен.

– Грешен, батюшка.

– Ты полагаешь это грехом?

– Я полагаю грехом то, что вернул далеко не все, что было в моих силах.

– Отпускаю тебе этот грех! Верно ли, что король свейский пожелал увезти из Священной Софии в Новгороде священные врата и ты тому воспротивился?

– Верно, – отвечал я и, видя невысказанный вопрос в глазах монаха, пояснил: – Я полагал это кощунством, ибо сии врата давно стояли в Софийском храме, и если бы это было неугодно Господу, он, несомненно, дал бы об этом знак.

– Верно ли, что, поговорив на площади Святой Софии с юродивым, ты раскаялся при всем честном народе и просил его молиться за тебя?

– Меня позвал на беседу митрополит Исидор, и я действительно дал юродивому монету, остальное людская молва.

– Верно ли, что ты оживил умершую и вернул ей девство?

– Не умершую, а захлебнувшуюся и не оживил, а откачал. Многие люди, живущие на берегу моря или реки, умеют такое, и в этом нет никакого чуда. Что же касается девства, то человеку под силу лишь лишить его, но никак не вернуть. Я пожалел бедную девушку и приказал женщине, осматривающей ее, в любом случае сказать, что урона не было. В том, что случилось на болоте, не было ее греха, и было бы несправедливо, чтобы она за него расплачивалась.

– Что справедливо, а что нет, знает лишь Господь. А скажи мне, сын мой, почему ты здесь?

– Боюсь, что ответ на этот вопрос тоже ведом лишь ему, – ответил я, подняв глаза к небу. – Ей-богу, святой отец, если бы была моя воля, я давно находился бы у себя в княжестве в окружении своей семьи. Увы, судьба моя ведет меня одной лишь ей ведомыми тропами, и я не могу ей противиться, как бы ни старался.

– Никто не может противиться своей судьбе, – ответил мне монах, – но ответь мне еще на вопрос. Почему ты желаешь, чтобы царем нашим стал королевич Карл Филип?

– Потому что это было бы разумно. Значительная часть вашей земли занята шведами, и, чтобы ее вернуть, понадобится воевать. А так у Густава Адольфа не будет причин отторгнуть ее от вашего царства. К тому же королевич юн, и если он вырастет в вашей стране, то скоро станет не менее русским, чем вы.

– А отчего ты говорил, что мы выберем не Карла, но Михаила Романова?

– Потому что вы, русские, когда надо думать головой, все решаете сердцем. Сейчас вам любой иноземец хуже антихриста, и вы все едино выберете кого-то из своих. А Миша молод, глуп и слабохарактерен, а потому устроит бояр. Его отец митрополит, и ему благоволят греки, так что на самом деле у вас нет никакого выбора.

– А почему ты тогда здесь?

– Вы уже спрашивали. Наверное, все дело в том, что я похож на вас: умом понимаю, что делать мне здесь нечего, а сердце ставит в строй.

– А сам ты не метишь на престол?

– Господи, дай мне сил! Послушайте, вы можете избрать на престол кого угодно. Хоть Карла Филипа, хоть Владислава, хоть Максимилиана Австрийского. В принципе, можете и меня, но это будет самый худший выбор из всех возможных, ибо я, обладая всеми недостатками вышеперечисленных кандидатов, не имею их достоинств. За мной нет ни такой мощной родни, ни армий их королевств, ни финансов – вообще ничего нет! Ей-богу, выбирайте Мишу и оставьте меня в покое.

Монах постоял еще немного, очевидно сбитый с толку моей горячностью, потом вдруг накрыл меня епитрахилью и произнес нараспев громким голосом:

– Отпускаю тебе грехи твои вольные и невольные!

Когда монах ушел, я, глядя ему вслед, спросил у Анисима:

– Ты не знаешь, кто был этот монах?

– Господь с тобой, герцог-батюшка, это же келарь Троице-Сергиевой лавры отец Авраамий.

– Палицын?

– Ну да. Это хорошо, что он тебя благословил, теперь ты, герцог-батюшка, точно нашим царем станешь!

– Анисим, а ты знаешь, отчего я тебя до сих пор не прибил?

– Отчего, герцог-батюшка?

– Оттого что пушки у нас две, а кроме нас с тобой, с ними никто толком управляться не сумеет, если пушкарей побьют! Внял ли?

Ранним утром, едва проснувшись, я стал готовиться к бою. Умывшись и надев чистую рубаху, обрядился в свой старый рейтарский камзол. Для боя он как-то привычнее того щегольского кафтана, в каком я ходил в последнее время. Приготовил кирасу, но надевать пока не стал. Потом пришла очередь огнестрела – разложил и, почистив, зарядил один за другим пять своих пистолетов, привычно при этом погоревав о прежних допельфастерах. Как-то так случилось, что при всяком удобном случае я увеличиваю свой арсенал. Потом пришла пора винтовки – так я все чаще называю про себя свою винтовальную пищаль. Рядом Казимир наводил блеск на мою шпагу. Это единственное, что я мог доверить другому, да и, говоря по правде, литвин точил холодняк куда лучше меня. Огнестрел другое дело, для местных он часто лишь подспорье в бою, а для меня главное, поэтому я придирчиво проверял качество кремней, надежно ли они закреплены в курках, и наконец удовлетворенно откладывал оружие в сторону.

Поляков пока не было видно, и я в сто первый раз оглядывал пушки. Как я уже говорил, их у нас имелось две. Калибр у них разный – та, что побольше, на мой взгляд, двенадцатифунтовая, а поменьше – восьми. Вообще разнобой в пушках в нашем войске полный. Иногда кажется, что двух одинаковых калибров нет вообще! Ядра к ним каменные и лежат отдельно, надеюсь, прислуга не перепутает. Впрочем, ядер немного, главный наш боеприпас – это картечь, тоже каменная. Ее еще называют «дроб». Дальнобойности с такими снарядами нет никакой, но в упор должна производить страшные опустошения во вражеских рядах. К слову сказать, пушкарей нам Пожарский выделить «забыл». Не считать же таковыми нескольких мужиков, бывших прежде у настоящих пушкарей на подхвате и умеющих только зарядить орудие. Да и то за ними, по выражению Анисима, «глаз да глаз нужен». Так что главными пушкарями будем мы с ним, а скорее я сам, потому как тому еще со стрельцами управляться надо.

Потом я обошел стрельцов. Они заняли места у бойниц, мушкеты их готовы, бердыши под рукой. Вообще, снаряжены мои бывшие подчиненные лучше всех в ополчении. Их мушкеты и дальнобойнее, и скорострельнее русских пищалей, а у многих плюс к тому пистолеты. На головах шлемы с полями – морионы. Их, как и нагрудники, я им справил еще в Шверине. Если дойдет до рукопашной, а до нее дойдет, стрельцов поддержат крестьяне. Для них приготовлены длинные пики, чтобы отбиваться от супостатов из-за частокола, а в случае ближнего боя в ход пойдут топоры, дубины и кистени. Что же, все, что можно было сделать в данных условиях, было сделано, оставалось только ждать неприятеля, а потом сражаться. Я, обходя своих подчиненных, перешучивался с ними, стараясь ободрить. Стрельцы, слушая меня, улыбались в бороды – все же мы немало прошли вместе, и они верили мне. Некоторые крестьяне поглядывали испуганно, и, похоже, кое-кто не прочь удрать, но в основном люди были настроены решительно.