Бывали мгновения, обычно перед самым рассветом, когда Джованни, стоя перед третьей частью триптиха, испытывал резь в глазах от света ламп и бессонных ночей. Он задавался вопросом, удалось бы им создать будущее вместе. По мере того как картина обретала ясные очертания, Джованни, взвесив все аргументы, укреплялся во мнении, что такое вряд ли возможно. Он стал перечислять аргументы, пытаясь рассеять самую неразумную надежду, пока та еще не успела укорениться в его сознании и не стала постоянным источником страданий.

Хотя Джованни с самого начала всячески старался избавить Кресси от тирании отца, он не дошел до такого ожесточения, чтобы желать ее отдаления от семьи. Несмотря на все, она любила отца, и, хотя любовь станет тем сильнее, чем больше она отдалится от лорда Армстронга, Джованни не сомневался, что дипломат сделает все, чтобы дочь страдала, если бросит ему дерзкий вызов и станет водить дружбу с художником. Он страшно разгневается и обязательно начнет мстить. Ему вряд ли удастся рассорить сестер, но он вполне может запретить Кресси встречаться с братьями в собственном доме. Или даже видеться с таинственной тетей Софией, которую Кресси, видно, очень любила.

Прежние любовницы и торговля собственным телом стали столь непреодолимым барьером, что об этом и думать не стоило. Джованни никогда не забудет, с каким отвращением смотрела на него Кресси, когда назвала альфонсом. С таким прошлым он не имел права навязываться ей.

Будто этого недостаточно, он вспомнил то очевидное обстоятельство, что в действительности она не любила его. Она не из тех, кто влюбляется, даже разговаривала не так, как влюбленные женщины. Наоборот, говорила как женщина, которая имеет четкое представление о своем будущем. Наконец-то я нашла свое призвание, — как-то она сообщила ему. Кресси радовалась своему будущему. Вероятно, радовалась, так как говорила о нем все время. Это будущее связано с далекой страной, где она станет жить рядом с двумя самыми дорогими ей сестрами. Кресси даже не собиралась подыскать ему место в своем будущем. Она не любила его. Как это она могла не любить его?

Третья картина была почти завершена. Ничего подобного Джованни раньше не писал — его рука водила кистью, подчиняясь страсти и инстинкту. Местами он пользовался мастихином, чтобы нанести красящее вещество прямо на полотно. Мазки, как и цвета, становились неясными и сливались. Задний план стал неотъемлемой частью картины и скорее слился в единое целое с сюжетом, нежели играл роль аксессуара. В картине не было ни одной рельефно очерченной детали. Однако, пока Джованни смотрел на нее при неярком рассвете, он понял, что наконец-то создал нечто правдивое, сотворил нечто по велению сердца. Именно так он начнет писать, невзирая на то, что об этом скажут другие. Кресси, его муза и любовь, вернула ему истинное призвание. Таков ее прощальный подарок. А эта картина станет его ответным прощальным подарком.

Джованни выстроил портреты в один ряд так, чтобы получился триптих. Кресси в середине, по обе стороны леди Крессида и мистер Браун. Кто знает — со временем он мог бы стать настоящим художником, а не просто живописцем. Вот результат, отражавший его успех. В середине находится вершина его нынешнего достижения, фундамент будущего.

Ты позволяешь ему манипулировать собой. Джованни невольно поймал себя на том, что через плечо смотрит на дверь, затем встрепенулся. Сказывается множество бессонных ночей. Кресси здесь не было, лишь какие-то призраки нашептывали ее слова. Последние десять лет он писал картины, успех которых, как ему казалось, приведет отца в восторг и убедит в неправоте. Однако, как верно подметила Кресси, думая так, он даже сейчас позволял отцу управлять собой. Даже с тех пор, как его разлучили с папой и мамой, он боролся с графом Фанчини. Джованни не видел отца уже четырнадцать лет, но все же знал, что граф ждет его… терпеливо… или, скорее, наоборот, с нетерпением. То, что Джованни не встретился с ним лицом к лицу, продлило игру, сохранило иллюзию, будто сын может вернуться. Возможно, этим он даже обнадежил отца.

Чтобы начать все снова, он должен похоронить свое прошлое. Все казалось так просто. Джованни откажется от всех заказов и немедленно вернется в Италию. Он положил палитру и накрыл все три картины просторной тканью, сначала леди Крессиду, как третье звено триптиха, затем Кресси — первое звено и мистера Брауна — главное звено. Направляясь к судомойне, чтобы привести в порядок рабочий инструмент, Джованни невольно подумал, что будет чувствовать себя несчастным, если уедет и никогда больше не увидит ее. Он любил Кресси, всегда будет любить ее и никогда не полюбит другую женщину. Однако она сделала ему подарок, вернула его к настоящему искусству. Джованни больше не станет злоупотреблять ее щедростью. Для этого потребуется аудиенция у графа Фанчини.

— Тетя София, боюсь, тут уже ничем не поможешь.

Кресси осторожно села на стул у постели тети, ибо нижняя часть ее нового платья была намного шире, чем она привыкла. Платье утром принесла модистка, и она не смогла удержаться от соблазна надеть его. Оно нравилось Джованни, было сшито из кремового шелка в тускло-розовую полоску с рукавами-буфами и длинными нижними рукавами из мягкой розовой шерсти. Вырез украшал розовый бархат, три волана, образовавших край, спереди платье, начиная от талии, свисало прямо, а сзади собиралось в складки, когда Кресси ходила. Она была почти уверена, что Джованни такой эффект понравится, ибо он подчеркивал изгиб нижней части спины, в чем она убедилась не раз, глядя на себя через плечо, когда вертелась перед зеркалом.

— Придется сообщить об этом Генри.

Кресси услышала лишь бледное подобие прежнего зычного голоса тети Софии. Она пришла в отчаяние, увидев тетю столь немощной. Если Корделию действительно найдут и ее репутация не пострадает, тетя София вряд ли сможет сопровождать ее на балах. Нравится ей это или нет, Корделии придется сократить выход в свет и пробыть в Киллеллане до следующего года, когда Белла придет в себя и сама сможет вывести ее в свет.

Кресси пожала руку тети и ощутила кожу, сухую и тонкую, как бумага.

— Тетя, не волнуйся, я сама напишу отцу.

— Если бы только мы могли напасть на ее след. Самое плохое, что нам ничего не известно. Откуда нам знать, Корделии, возможно, уже нет в живых.

— Тетя София, теперь видно, ты больна намного серьезнее, чем мне казалось, — заметила Кресси и тихо рассмеялась. — Ничего забавнее от тебя я еще не слышала. Если бы Корделия была мертва, нашлось бы ее тело.

— Тело не найдут, если она упала со скалы. Или лежит связанной на каком-нибудь чердаке. Или…

— А что, если ее замуровали за камином? Ты говоришь как Кэсси.

— Ничего подобного. — Леди София с трудом села прямо. — Я говорила, что недавно видела ее поэта? Его зовут Огастес Сент Джон Марн. Конечно, я с ним не разговаривала. Он выглядел как в воду опущенный и плелся позади своей рыжеволосой жены и шумной ватаги детишек.

— Как низко пали великие, — заметила Кресси. — Кэсси чуть не угодила в ловушку.

— Возможно, ты не помнишь, но жених бросил ее почти у самого алтаря. У нее не хватило ума сообразить… но она всегда была ветреной. Боюсь, Корделия такая же. Неужели ты вообще не обнаружила никаких следов?