Бреннбар умел выдерживать паузы. А сейчас пауза была ему просто необходима.

— Прыщизм! — выкрикнул Бреннбар. — Вот как это называется! Прыщизм! И вы все тут — прыщисты. Я в этом уверен, — почти шепотом добавил он. — Нет, вам даже отдаленно не понять, как это ужасно…

Сигара Бреннбара погасла. Заметив это, он чиркнул спичкой. У него дрожали пальцы. Чувствовалось, он взбудоражен собственным монологом.

— Нет, — заявил мой сосед. — Я хотел сказать, да… Я в состоянии понять, через какие муки вы прошли.

— Это же пустяки по сравнению с вашей проблемой, — угрюмо отозвался Бреннбар.

— Нет… то есть да. Я хотел сказать, это созвучно тому, о чем я говорил, — неуклюже оправдывался мой сосед. — Я вполне могу представить, как ужасно…

— Представить? — вклинилась я, на ходу сооружая очаровательно-язвительную улыбочку. — Вспомните, в чем совсем недавно вы пытались меня убедить. Вам не оказаться в его шкуре даже на мгновение, а ему приходилось жить с этим каждый день.

Я улыбнулась мужу.

— Это были настоящие прыщи, — сказала я своему недавнему обидчику. — Если у вас их никогда не было, представлять их бесполезно.

Я перегнулась через стол и крепко сжала руку Бреннбара.

— Отличная работа, дорогой, — сказала я. — Ты его добил.

— Спасибо, — ответил успокоившийся Бреннбар.

Его сигара снова дымилась. Он поднес к носу коньячный бокал и с наслаждением вдохнул аромат содержимого.

Соседка Бреннбара с неуверенным видом ерзала на стуле. Потом осторожно тронула его за руку.

— Насколько я понимаю, это была шутка? Вы решили нас развлечь?

Бреннбар загородился от нее облаком сигарного дыма, чтобы она не видела его глаз. Я всегда могу прочитать по его глазам, о чем он думает.

— Вовсе не шутка. Правда, дорогой? — сказала я. — По-моему, это была метафора.

Мои слова заставили собравшихся поглядеть на Бреннбара с еще большей подозрительностью.

— Это была метафора. Рассказ о том, каково умному человеку расти в глупом мире. Мой муж хотел подчеркнуть: настоящий ум настолько редок и необычен, что те из нас, кому достались хорошие мозги, постоянно испытывают дискриминацию со стороны глупого большинства.

Кажется, мои слова понравились собравшимся больше, нежели филиппика Бреннбара. Он молча курил. Бреннбар умел сердить людей.

— Умные люди, конечно же, относятся к самому малочисленному меньшинству, — продолжала я. — Им приходится выдерживать потоки тупоумия и вопиющий идиотизм всего, что считается популярным. По-моему, популярность для умного человека — величайшее оскорбление. А потому, — заключила я, кивнув в сторону Бреннбара, похожего сейчас на натюрморт, — прыщи — отличная метафора. Она очень емко передает ощущение непопулярности, присущее каждому умному человеку. Ум — весьма непопулярное качество. Никто не любит умных людей. Им не доверяют. Мы подозреваем, что за их умом скрываются какие-то извращенности. В чем-то это сродни предрассудку, будто прыщавые люди — нечистые.

— Видите ли, — начал мой сосед. Он почувствовал, что разговор возвращается в более приятное русло, и теперь разогревался для собственного монолога. — Вы правы. Мысль о том, что интеллектуалы составляют подобие этнической группы, не нова. Америка — страна преимущественно антиинтеллектуальная. Кого мы видим по телевизору? Каких-то безумных, эксцентричных профессоров со старомодными манерами. Все идеалисты — сплошь фанатики, юные христы или юные гитлеры. Дети, читающие книги, — сплошь очкарики, готовые променять книжные премудрости на игру в бейсбол с другими мальчишками. Мы оцениваем человека по тому, воняют ли его подмышки или нет. Нам хочется, чтобы его мозги были настроены на упрямую преданность, восхищающую нас в собаках. Однако должен сказать: предположение Бреннбара, что прыщи аналогичны интеллекту…

— Не интеллекту, — вмешалась я. — Уму. Мы часто путаем интеллект с умом. Полным-полно глупых интеллектуалов. Их ничуть не меньше, чем глупых бейсболистов. А ум предполагает способность воспринимать происходящее вокруг.

Бреннбар снова отгородился завесой сигарного дыма, и даже соседка не видела выражения его лица.

— Миссис Бреннбар, я бы мог поспорить с вами насчет того, что глупых интеллектуалов столько же, сколько глупых бейсболистов, — сказал мой сосед, ошибочно думая, будто разговор вернулся в более спокойное русло.

И тут Бреннбар предостерегающе рыгнул. Звук был долгим, утробным и глухим, будто мусорное ведро бросили в шахту лифта, а вы у себя на тридцать первом этаже стоите в душе, слышите непонятный звук и думаете, будто кто-то стучит в дверь вашей квартиры.

— Что желаете на десерт? — спросил официант, раздавая меню.

Должно быть, он посчитал Бреннбара любителем десертов.

— Принесите мне пом норманд ан бель вю,[52]— попросил мужчина, назвавший Средний Запад «дырой».

Его жена предпочла холодный десерт, заказав пудинг альсасьен.[53]

— А мне прошу принести шарлотт малакофф о фрез,[54]— сказала соседка Бреннбара.

Для себя я выбрала муслин о шокола.[55]

— Дерьмо, — пробурчал Бреннбар.

Метафоры метафорами, а его лицо, изуродованное следами от прыщей, было вполне настоящим. И свирепым. Мы все это видели.

— Дорогой, я всего лишь пыталась тебе помочь, — непривычным для себя тоном сказала я.

— Смышленая сука, — ответил Бреннбар.

Мой сосед, для которого «спокойное русло» беседы оказалось опасной тропой, откуда легко сорваться в пропасть, сидел в гнетущей обстановке, атакуемый чувствами соперничающих меньшинств, и сожалел о нехватке собственного ума.

— Я бы заказал клафути о прюно,[56]— неуверенно произнес он.

— А вы и закажете, — сказал ему Бреннбар. — Я так и думал.

— Я тоже так подумала насчет него, — призналась я.

— Ты и насчет нее угадала? — спросил Бреннбар, кивая в сторону своей соседки.

— Угадать ее выбор было очень легко. Я угадала выбор каждого.

— А вот насчет тебя я ошибся, — сказал Бреннбар.

Чувствовалось, это несколько обескуражило его.