А уж как Ленка подросла, мы всей семьей стали кататься. На теплоходе в Астрахань, на мою прародину, плавали — ну скажи, разве плохое было путешествие? А про то, чем порадовала астраханская гостиница, я и вспоминать нынче стесняюсь… не стесняюсь, а больно очень, и завидки берут, будто не со мной было.

Или как ты подарил мне на день рождения гитару. Постой, я, кажется, путаюсь в хронологии… Сначала была гитара, в первый же год совместной жизни, а потом уж странствия… Но какое значение имеет порядок цифр, если все они выстроились в круглый ноль, в кляп во рту и петлю на шее?

Про гитару превентивного разговора не было. Разве что однажды я, разбитая на органы, еле приползла с работы небывало поздно, а ты был не на дежурстве, ты усадил меня на кровать, укутал одеялом, заварил чаю и устроил вечер ностальгии. Поставил в простенький магнитофон кассеты из своих запасов — Высоцкого, Окуджаву, Визбора, а на закуску — Щербакова. И от гитарного перебора я оттаяла быстрее, чем от горячего питья. Видимо, я так воодушевилась, подпевая, что седьмого декабря, в воскресенье, выпавшее на мой день рождения, ты повел себя странно: пошел на рынок один, без меня, а вернулся вдвоем… с гитарой… И мы синхронно вспомнили, как пели в городском парке Березани после концерта «Машины времени». И переорали тот же репертуар: «Вагонные споры — последнее дело…», «Мы охотники за удачей, птицей цвета ультрамарин!», «Ах, варьете, варьете…». И Лозы: «Как его по отчеству? Вот и я не знал…». И Розенбаума «Как-нибудь, где-нибудь, с кем-нибудь…»

Потом из коридора забарабанили в дверь обе бабки-соседки, неразборчиво выкликая, что голосов мексиканских актеров из телевизора не слышно. Тогда мы устыдились и занялись наконец праздничным обедом.

Илюша, ведь все это было, было! Так почему же у меня теперь во рту кляп, на шее петля?

Куда уходят забота, нежность, доброта и взаимопонимание?

Я, конечно, выиграла, и в ЗАГС меня позвал все-таки ты, сославшись на то, что «от соседок неудобно», и мы расписались безо всяких там наворотов и финтифлюшек, без платья белого и костюма, даже без колец — потому что у нас было нечто дороже свадебной сбруи и ритуалов. А сейчас я стою у телефона, во рту у меня кляп, на шее петля.

Неужели причиной этому — лишь градостроительная политика Лужкова? Он наслал бульдозеры на вашу общагу, как на рассадник чумы, и таким образом временная твоя регистрация по данному адресу приказала долго жить. Чудесную комендантшу выгнали с должности, офицеров рассовали по другим ведомственным общежитиям, а на тебе, старший ты мой сержант, споткнулись, ибо ты уже пять лет появлялся в общаге лишь раз в месяц, вручить комендантше честную мзду. И, узнав о перемене твоего семейного положения, порекомендовали не парить никому мозги и регистрироваться на площади жены, но регистрироваться обязательно, ибо в серьезных органах беспрописным не место. А мне тетка оформила длительную регистрацию, и мы уже деньги копили, чтобы выкупить у нее комнату на Сухаревке, и Ленке уже школу присматривали… Неужели только из-за невозможности воспользоваться моим преимуществом ты повернул все так, что вот сейчас я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля?

Ты что говорил? «Не могу прописываться на твоей территории. Это выглядит так, словно я, провинциальный альфонс, приехал в Москву за жилплощадью. Ты же меня сама уважать перестанешь…» Впервые за пять лет с той весны, когда ты пропал на две недели, я плакала и разубеждала тебя, собирая все аргументы — и были они не такими уж глупыми! Но я-то апеллировала к рассудку, а ты думал ущемленным мужским самолюбием…

И тут меня поразила загадочная слепоглухонемота. Видно, в эйфории потрясающего прошлого я решила самонадеянно: «Куда ты денешься!». Чакры, которые раньше улавливали любой твой сигнал, пропустили тревожные импульсы — а они ведь исходили от тебя сплошным потоком с того самого дня, как ты лишился регистрации. Не надо было включать тонкий уровень, чтобы ощутить твою нервозность, даже болезненность. Я снимала ее «домашними» средствами — новая рубашка, ужин повкуснее, «Илюша, пойдем в кино!». Ты все принимал вроде бы с благодарностью, однако под голубизной твоих глаз заклубилась уже донная муть и прикрыла от меня кусочек твоих дум…

Ты сказал, что пока не решится вопрос с регистрацией, работа под угрозой, и я позволила себе надавить. Ты сказал, что хочешь съездить и посоветоваться с мамой… Что бы мне не лечь поперек комнаты, не спрятать твои ботинки, не выпить демонстративно пол-литра столового уксуса? Я ограничилась замечанием, что вряд ли твоя мама «в теме» здешних дел, но если тебе так хочется… Ты уехал в Зосимов, а мне и в голову не пришло, что ты уже подал рапорт на перевод на работу в Зосимовский РОВД… Ты ведь не собирал при мне вещей, не прощался надолго, ты обещал привезти мне поздних летних цветов и спелых зосимовских яблок…

И вот теперь я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля…

— Инненька! Постарайся, пожалуйста, меня понять, как это всегда у тебя получалось!.. — говоришь ты. — Инна, я не могу жить за твоей спиной и пользоваться твоим общественным положением! Инна, я уже был однажды в тени женщины — поверь, это неприятное ощущение. Это не жизнь, это существование. Гибель для мужчины. Инна, я уезжал в Москву не ради Москвы, даже — прости! — не ради тебя, я ведь не знал, что ты на меня налетишь на льду… Я уезжал оттого, что начал чувствовать себя последним ничтожеством в доме, где заправляла жена. И сейчас есть такая же угроза. Не возражай, Инна, я выслушал все твои аргументы. Они справедливы, но не до конца. Какая бы ты ни была умная женщина, ты все-таки женщина. Ты не встанешь на мою доску. Мне потерять работу — это смерть. Молчи, я знаю, что ты скажешь — я не потеряю работу, если пропишусь… ну, черт, зарегистрируюсь к твоей тетке… Инна, у меня в Зосимове дом, где мне надо быть хозяином, и старая мать. Я у нее — единственная надежда и опора. А у тебя я кто?.. Муж, любовник, друг, товарищ и брат — но я тебе не опора. Ты же это понимаешь. Ты настолько сильная, что мое плечо тебе нужно раз в год. Было нужно. Пока мы хоть в глобальном вопросе были независимы друг от друга. А теперь, получается, ты мне плечо подставишь с этой чертовой пропиской! Мне, мужику сорокалетнему! Выручишь меня!.. Да что ж я — содержанец, жиголо, что ли? То одна меня из грязи вытащила, в органы устроила — в сорок лет я на воротах стою, скажите, какая радость! То другая меня в Москве пристроит работать… Инна, обижайся или нет, но это не дело, так не пойдет, и жить в таком идиотском положении я не могу!..

Ты говоришь теперь без остановок, боясь моих ответных реплик — но их не будет, Илюша, не потому, что во рту у меня кляп, а на шее петля, а потому, что я снова, как та школьница в куцем платьице, понимаю тебя, просвечивая рентгеном. Мой рентгеновский аппарат сломался неделю назад… Черт, а вдруг он сломался пять лет назад, иначе бы ты не поминал нынче с такой злобой свою первую жену и не сравнивал бы меня с ней? Ты, стало быть, все время нашего совместного блаженства (полно, было ли оно для тебя блаженством?!) страдал от не-само-реализованности, вот как оценили бы твое состояние психологи. Тебя мучило то, что ты ко мне — как бесплатное приложение… Что не я при тебе, а ты при мне… Вот странно, а отчего же мне казалось, что мы друг при друге на паритетных началах?..