Лео рассказал о влажных июньских утрах, когда он вставал раньше всех, чтобы отправиться на поиски растений. Роса была еще свежей и холодной, писал Лео. Но все же рассказывать о Стормёнском гербарии было невыносимо трудно, ибо, как бы ни начиналось повествование, заканчивалось оно неизменно тем страшным празднованием дня солнцестояния, когда красный аккордеон блестел в утренних лучах солнца, а крики людей смешивались с визгом чаек, кружившихся над утопленником Гасом Морганом. Стоило Лео подумать об этом, как ему становилось страшно, его тошнило и совсем не хотелось писать. Но писать было нужно: так Лео стал сочинять стихи. Лео написал несколько строф о своем гербарии, хоть и знал, что стихотворство — самое нелепое занятие в мире. Стихи писали девчонки в дневниках — обязательно о каком-нибудь мальчике и безответной к нему любви. Но тексты Лео были другими — какими-то архаичными, в них не говорилось ни слова о любви, и это было хорошо.

Теперь довольному Лео было что показать ветхозаветному преподавателю, который, несомненно, мог лишь выразить глубокое удовлетворение отроком, коему угодно сочинять вирши. Лео вышел на кухню, чтобы налить себе стакан молока. Грета чинила носки и слушала радио. Шла передача, посвященная памяти Юсси Бьёрлинга, и Грета слушала ее, смахивая слезы. Какая жалость, говорила она. У Юсси был такой голос, какого нам больше не услышать никогда.

Весь шведский народ звал всемирно известного тенора Юсси, и Грета искренне скорбела о нем, как и все прочие дамы. Она шмыгала носом, склоняясь над корзиной, полной старых носков с дырками на пятках, а золотой голос Юсси наполнял ее душу и светился в мечтательном взгляде, которого Лео раньше не замечал. О чем же мечтает мать, не зная, что этим вечером состоялось рождение нового скандинавского поэта, чьи стихи будут перекладывать на музыку и записывать на пластинки в исполнении известной оперной певицы? Если бы Юсси прожил дольше, возможно, и ему довелось бы спеть одно из этих произведений, кто знает.

Передача о Юсси Бьерлинге закончилась, начались новости — неприятные новости. Грета говорила, как она рада, что Лео учит уроки и сидит дома по вечерам. Люди совсем с ума посходили. Дети нюхают растворитель и теряют рассудок, становятся опасными для самих себя и окружающих.

Грета продолжала штопать носки с отсутствующим видом, а Лео вернулся к письменному столу, гербарию и стихам. Возможно, он как раз отшлифовывал мелкие детали в «Так много цветов», когда кто-то бросил камешек в его окно. Лео вздрогнул от страха и выглянул в окно. На улице стоял Генри и махал рукой. Он, разумеется, забыл ключи. С ним это случалось нередко. Лео открыл окно и бросил свою связку; Генри поймал ее в промокшую кепку. Насвистывая «Ля кукарача» и элегантно пританцовывая ча-ча-ча, он вошел в подъезд. Лео по-прежнему сидел на подоконнике, слушая, как брат атакует холодильник на кухне. Он все еще насвистывал «Ля кукарача» и хлопал дверцами буфета в такт мелодии, так что грохот разносился по всему дому. Вскоре к дому подъехал полицейский автомобиль. Стремительно обогнув угол, он остановился именно у их подъезда. Двое серьезных полицейских выскочили из машины и каким-то удивительным образом вошли в подъезд без ключа. Прошла минута — все это время Лео размышлял, что могло произойти, кто мог повздорить, напиться, или заболеть, или что-то еще — и полицейские вернулись. Они вели с собой Вернера.

Вернер спокойно и уверенно шел, ведомый двумя широкоплечими полицейскими, которые распахнули дверцу автомобиля и довольно грубо впихнули свою добычу внутрь. Лео покрылся холодной испариной, у него горели щеки, кровь шумела в голове, дрожали колени. Он не мог понять, что происходит и почему Вернера Хансона арестовали, как убийцу.

Лео прижался горячим, воспаленным лбом к холодному оконному стеклу и стал пытаться вычислить, какое серьезное преступление мог совершить Вернер. Ключи: они собирали ключи, уже довольно давно, у них было около пары сотен разных ключей, которым всегда можно было найти применение.

В ключах было что-то таинственное и захватывающее. Отыскать в связке подходящий ключ, повернуть его в замке и услышать щелчок язычка, похожий на смачное чавканье, — это доставляло им неизменное удовольствие. Высшим наслаждением было открыть дверь, которая оставалась закрытой целую вечность, — дверь, которую ты не имеешь ни малейшего права открывать. Замок и ключ связывало какое-то неискоренимое, нерушимое родство, где бы они ни находились, какие бы океаны их ни разделяли. Статичное и мобильное обусловливали друг друга. Гораздо позже, в сборнике «Фасадный альпинизм и другие хобби» (1970), Лео вернется к кровному родству металлов, используя слова Йосты Освальда о «запатентованном одиночестве ключа».

Но это произойдет лишь десять лет спустя, а пока Лео растерянно думал о ключах, которые они с Вернером собирали, об этом увлечении, подобном собиранию марок Вернера и гербарию Лео. Мальчики находили ключи на улице, крали их из потайных ящиков, выменивали у других коллекционеров. Лео и Вернер могли без труда вскрыть любую чердачную кладовку в квартале, а однажды их даже попросил о помощи консьерж. Это было дешевле, чем посылать за слесарем, ибо мальчишеская фирма работала бесплатно, в обмен на позволение и впредь заглядывать на чердак этого жильца.

Но далеко не все консьержи были столь либеральны. Многие боялись взломов и хулиганства. Случалось, что подростки курили на чердаках, или нюхали растворитель, или обжимались с девчонками. Возможно, консьержи думали, что Лео и Вернер виноваты в беспорядках, которые нередко приключались на чердаках последнее время. Одни бандиты выжимали котят в центрифуге, другие разводили костры, чтобы согреться…

Ничего хорошего в голову Лео не приходило. Он сел за письменный стол, по-прежнему слыша, как Генри, будто идиот, свистит на кухне «Ля кукарача». После тренировки братец мог запросто проглотить пятнадцать бутербродов с сыром, икорной пастой, выпить три литра молока и при этом танцевать ча-ча-ча. Он ничего не знал о том, что произошло с Вернером. И Лео не собирался ничего рассказывать этому сплетнику.

В нижнем ящике стола лежал небольшой жестяной сейф с кодовым замком. Лео открыл сейф и достал связку, в которой было не меньше семидесяти пяти ключей. У Вернера была такая же, и ее наверняка конфисковала полиция в качестве улики. Значит, теперь не отвертеться. Слишком поздно. Но ключи Лео они еще не нашли, поэтому он взобрался на табуретку, стоявшую в углу комнаты, потными руками отвинтил крышку вентиляционного люка и бросил прощальный взгляд на внушительную связку, которая давала ему такую свободу действий, после чего бросил ключи в люк, где они, пролетев метров десять, приземлились, чтобы навсегда остаться тайной.

Визит полиции к Вернеру Хансону оставался загадкой, пока мама Вернера не зашла к Грете. Случилось это через несколько дней после происшествия. Она была очень обеспокоена и хотела поделиться наболевшим, ведь обе они растили сыновей в одиночку и знали почем фунт лиха.

Громко всхлипывая, фру Хансон рассказала, что Вернер сам позвонил в полицию и признался, что убил десятилетнего мальчика на стадионе Хаммарбю. Полиция немедленно отреагировала и схватила преступника — этот момент Лео наблюдал из окна, — но вернула его домой уже через час. Признание оказалось ложным. Вернер позвонил в полицию только для того, чтобы побывать в участке и увидеть, «как оно все на самом деле», выражаясь его собственными словами. Настоящим убийцей оказался девятнадцатилетний парень, нюхавший растворитель. Полицейские сказали фру Хансон, что подобные ложные признания — обычное дело, а вовсе не редкость. Кроме того, они выразили восхищение информированностью Вернера относительно пропавших людей, находящихся в розыске, — нерешенных загадок, над которыми бились следователи. Полицейские рекомендовали маме Вернера быть внимательнее и следить за сыном, которому подобные ненормальные увлечения могли «нанести ущерб».