— Ладно, пусть будет барокко, — Паула укутывается в шаль, оставляя открытым декольте. Она уже вся в кринолинах, блестках, турнюрах. — Воскресенье, и мы едем в коляске с экономом. Погоди! Нет! Ты живешь верстах эдак в шести от меня, в своем поместье, а я — в своем. И я в воскресенье объезжаю свои владения, эконом, или как его там, объясняет, сколько ржи, сколько пшеницы, а я руку в кружевах к виску, потому что у меня голова болит.

— Но мы кто — женщины или мужчины?

— Мужчины, мужчины. Биологически мужчины. Но можем притвориться, что нет. В любом случае мы — тетки эпохи барокко, представь только.

— Класс.

Первые раскаты — пора домой, до хаты, сейчас ливанет, пойдем, Паула, дорасскажешь по дороге в санаторий… Возьми наше одеяло, вытряси песок, возьми свои туфли, и пошли, сваливаем, через полчаса сюда будут молнии бить. В это проклятое место, за наши грехи, хоть ни в кого не попадут. И только вода, в которой тетки стоят неподвижно, и лишь круги, как от уток, расходятся, — эта вода взбурлит. Завоет. А мы уже будем сидеть с султанским кремом, с сахарной ватой, с лимонадом из пакетика, с «Вярусом». Незаметно и до пирожных дойдем, а потом будем друг другу обещать, что больше никогда, никогда. Давай, Паула, в карету, покатим к черту на кулички.

— Да, а эконом будет мне объяснять, что и как растет, а я вся из себя такая скучающая, зеваю, подпираю голову, мигрень и т. д. В конце концов говорю ему: «Ян, дружок, отвези-ка меня в конюшню, а то голова сегодня что-то болит».

— А там я уже жду в облегающем костюме, черном, в жокейке, с хлыстом…

— Ага, в барокко и в жокейке… Но все равно ждешь. И теперь так: мы выбираем себе двух мальчиков-пастушков…

— А мне бы больше хотелось батрачка…

— Ладно, одного пастушка и одного батрачка, и говорим им так: «А сходите-ка вы к озеру, к карьеру искупаться, да побыстрее, одна нога здесь, другая там, чтобы во дворец — чистыми, как на службу в костел».

А они шапки с голов и так:

— Дык ясновельможные паны, дык нас уже на Пасху помыли…

— Ничего, Мачей, голубчик, Лукаш, голубчик, живо на озеро.

А мы все это время не знаем, куда себя деть, у нас уже ноздри трепещут, грудь вздымается, ничего делать не хочется, только сиськи себе пудрим! Пудримся! Боже, как же мы пудримся, аж всё кругом засыпали! И парики так пудрим, что блохи задыхаются! А как душимся! Но пульверизаторов, доложу тебе, Паула, тогда не было. Мы эти тяжелые вечерние духи в рот набираем и одна другую, как при глажке когда-то делали, плюя орошаем! А ты мне говоришь: «Безумная, не в глаза, не то у меня вся пудра стечет!» И крутимся в этих кринолинах, крутимся, налево, направо, так что всё из них выпадает. И бриллиантовые разные колье на себя надеваем, сережки, втыкаем себе в парики заколки с сапфирами, надеваем перстни, все, все! Даже чуть было не подрались за самый большой. И (поскольку тетки мы уже старые, с впалыми щеками, с морщинистыми шеями и свисающими подбородками) надеваем на себя накладные шеи из пластика или из чего там их делали. Ну, накладные шеи, не читала, что ли, «Канун весны»,[73]как две тетки, Виктория и еще одна, поехали на бал в этих своих эрзац-шеях, чтобы в последний раз очаровать мир своей красотой? Как они нацепили искусственные декольте из силикона, тьфу, тогда еще не было силикона, короче, из какого-то искусственного материала, и только бархатная ленточка на шее прикрывала то место, где эта гадость кончалась? Ну? Вот как раз такие старые богачки, в этом прикиде, с пигментными пятнами на руках, в бриллиантах… А ребята бы купались. А я бы потом села на трон и ждала. Чего они там так долго делают, в этом озере? Утонули, что ли?!

Вторые раскаты — льет, как из ушата. Льет, льет, и солнце светит, того и гляди, геевская радуга над пляжем расцветет в знак прощения от Бога! А может, нам самим утонуть здесь, чтобы нас потом в Швеции на экологически чистом песке нашли? Потому что дождь все сильнее, а еще далеко, вот только сейчас зеленая лестница, а над ней ничего, кроме леса и единственного заведения «Сполэм». Не помню, говорила ли я тебе, что ужасно боюсь грозы. Сразу чувствую, что меня долбанет. И вообще, у всех у нас острые неврозы. Одна боится того, другая — этого, у всех плохой сон и развиваются нервные заболевания. Боже, какой грохот, Паула, бежим, бежим! Заткнись на минутку. Заткни хлебало на минутку! Посмотри на этих, ведьмы растрепанные, того и гляди, портки потеряют, ни дать ни взять, фессалийские ведьмы или прямо с гор Сьерра Морена! Смотреть смотри, но не снижай темпа! С утра по радио обещали дождь, надо было раньше возвращаться! Говорили, что погода хорошая, но не сегодня. Боже, ногу подвернула! Не могу больше. Бежать. Все, финиш.

— И вот они приходят, посвежевшие. Но чтоб не слишком фамильярничали, мы их примем не в том зале, где княгиня Любомирская, а в том, что похуже, где управляющих принимают.

— В курительной комнате.

— В курительной.

— И ничего им не подадим на нашем фамильном фарфоре баранувка, разве что на какой-нибудь цмелювке.[74]

— Ты что, глупая, на цмелювке подавать?

— У тебя что, в башке перемкнуло, в чем ты им хочешь подать, а? В глиняных кружках из художественного салона? Чтобы потом в деревне рассказывали, что во дворце маркизы де Мертей как в мужицкой хате жрут?

— Ну надо же — поцапались, в чем мужикам подавать!

— И так бы они сидели, но сами бы постеснялись спросить, почему это их пригласили к господскому столу, потом только водка бы им языки развязала, и в конце они бы спросили: «Вот пригласили вы нас, а по какой причине ясновельможный пан нас пригласил?»

— А я бы своему ответила: «А чтобы ты, Лукаш, мне спинку потер», — и выгнулась бы дугой. Затащила бы его в ванну…

— Во времена барокко не мылись, а лишь припудривали разные места, а если очень воняло, то заливали духами, а если пятно, то замазывали его или вытравляли…

— Но ведь это уже совсем не барокко, гораздо позже получается. Потому что ванны! И тогда бы я насыпала в ванну всех этих солей, что из Баден-Бадена привезла, и о которых он понятия не имеет, для чего они предназначены, разделась бы, накладную шею поставила рядом с ванной вместе с искусственным декольте и в воду бы вошла в одних только кружевных трусиках, а он бы стоял, спрятав руки за спину…

— А я?

— Что ты?

— А я, что бы я в это время делала?

— Ты? — Паула задумалась. — Ты осталась бы в своей комнате, и пришлось бы тебе что-нибудь другое придумать… Потому что я своему так бы сказала: «Знаешь что, Лукаш, дружочек, если закрыть глаза, все можно себе представить, даже что ты с бабой»… И я его резко бы так раздела, все бы его льняные лохмотья содрала и ну-ка, быстренько залазь в ванну! Тогда бы он узнал, что такое отсос, как это делается. И еще бы меня потом расспрашивал, что и как, рассказывать ли приходскому ксендзу на исповеди об этом или нет, а я бы ему на это: «А разве ксендз говорил на проповеди о мужчинах? Не говорил, а это значит, что с мужиком — не грех! Но чтоб не смел об этом рассказывать — башку оторву! Сотру в порошок!» — А впрочем, даже если бы и рассказал, так ведь ксендз… (не подмигивай мне, Паула). Это как в семье… Если они все вместе в карты играли… Ну и помнишь у Гомбровича в «Фердыдурке»[75]сложности были, потому что он хотел «побрататься», но если бы захотел секса с батраком, это никак не уложилось бы в традиции господской фанаберии…