– У меня два разных. Выбирай.

Жанна ухватила шоколадку с лесными орехами. Некоторое время они молча шелестели обертками, усевшись рядом на ящике с патронами.

– Знаешь, я давно хотела тебя спросить… – отправив последний кусочек в рот, Жанна принялась комкать яркую фольгу. – Не хочешь, не отвечай. Ты в самом деле Ларошжаклен?

– Я в самом деле Анри, – улыбнулся Ларошжаклен. – В базах данных Европола я прохожу не Ларошжакленом. Это было мое детское прозвище. Нас было трое друзей, мой герой был Ларошжаклен, у второго – Кадудаль, у третьего – Шаретт. Но прозвище получить посчастливилось только мне, поскольку уж только у меня совпадало имя. Из всех троих теперь только я и остался.

Ларошжаклен замолчал. Вот уж о чем ему меньше всего бы хотелось рассказывать из случайно затронутых событий прошлого, так это о гибели того из троих, чьим героем был Жорж Кадудаль. Да, они неплохо знали историю Вандеи, они вообще были довольно образованными детьми, но все-таки в двенадцать-тринадцать лет они были дети. Они еще играли – в героев комиксов, старинных, про «Звездные войны», водились тогда такие. И у них была своя шайка «графитчиков». Глупость, озорство, но такое веселое! Уж конечно, мальчишкам никакая колючая проволока была не указ, равно как и бетонные стены. Мальчишки всегда находят лазейку, в которую не протиснется взрослый. Вооруженные драгоценными маркерами и коробками анилиновых красок, они пробирались по ночам в шариатскую зону – рисовать на стенах и заборах, рисовать на заложенных окнах, рисовать воинов с лазерными мечами, принцесс в немыслимых нарядах, рисовать живых существ. Графитчики соревновались между командами в лихости – доказать было невозможно, ранним утром поднятые по тревоге рабочие уничтожали следы «нечестивых» шалостей. Полагалось верить на слово. Никто не лгал. Велся учет очков, скрупулезно учитывалось все – покрытая рисунком площадь, сложность исполнения, степень риска. Победившая команда месяц ходила в самых крутых, до новой разборки. Ноэль, тот, что любил больше других Кадудаля, попался фликам, когда вытворял немыслимый по лихости фокус: рисовал на дверце полицейского же автомобиля портрет зеленоголового Йодо. Озверевшие от такой наглости полицейские забили мальчика на месте резиновыми дубинками. Били долго, они ведь умеют убивать не сразу. Расплющили в лепешку все, что могли: Анри видел тело друга, по какой-то прихоти его отдали родителям, а не свезли сразу на труповозке. Горечь и ощущение вины остались навсегда, хотя он сам не мог бы объяснить, в чем же виноват. Быть может, просто в том, что попался не он, а друг. И даже то, что пять лет спустя каждый из полицейских ответил за смерть Ноэля, нисколько этой горечи не умалило.

– Ладно, чего мы разотдыхались? – Ларошжаклен поднялся. – Давай за дело.

Электричества не хватало. Пришлось отключить половину потолочных светильников – через один – поэтому платформа казалась полосатой.

Люди появлялись поодиночке и небольшими группами, платформа заполнялась толпой. Эжену-Оливье подумалось, что эта толпа похожа чем-то на ту, что лет двадцать пять назад заполняла ее в ожидании поездов. На давнюю толпу, а не на ту, что колышется сейчас совсем недалеко, на платформах действующих станций. В ней не скользили восставшими из могилы трупами в саванах женщины, не мелькали фески и зеленые мужские головные уборы. Вместо всего этого – свежие девичьи лица, благородные женские, гладко выбритые подбородки мужчин. (Ну, это уж давно, как только ваххабиты пришли к власти, среди французов в бороде можно увидеть только коллаборациониста. Как-то вдруг все припомнили, что Карл Великий и тот брился.)

Французы, здесь все были французы, не бывшие, настоящие. В том числе и эта вот юная негритянка в длинной черной юбке плиссе, грациозно кутающая тонкие плечи в кружевной черный шарф. На шее, слишком для этой шеи тяжелый, висел крест – не старинный, но старый, какое-нибудь бабушкино наследство. Эжен-Оливье несколько раз встречал эту девушку в Пантенском гетто и хорошо помнил – ведь негров в гетто мало. Разве что всякие вудyисты, ну так тех сразу видно. Помнить помнил, а вот не знал, что она христианка, вообще не знал, что христиане есть. Одну ли ее он сейчас увидит заново?

Девушка, узнавая, мимолетно улыбнулась Эжену-Оливье и, осторожно пробираясь между скамьями в никак не подходящих для мокрого подземелья туфельках, направилась к, видно, подругам, одна из которых махала издали рукой.

– Это Мишель. Она – крутая девчонка, собирается в монахини, в кармелитки. Есть ведь еще в Пиренеях один Кармель. Представляешь, ее предки были в Габоне духовными детьми самого Монсеньора! То есть еще, когда он простым миссионером был.

Сердце упало куда-то, свистнув на лету. Рядом с Эженом-Оливье стояла Жанна, сияющая, судя по всему, весьма довольная жизнью, или собой, или всем разом.

– Привет, – Эжен-Оливье с досадой ощутил, что заливается краской. Сколько раз за эти дни он воображал еще одну встречу с Жанной, а вот теперь не знает, куда себя деть. – Вот уж не думал, что тебя здесь встречу.

– Вот как? – удивилась девушка. – Весь честной народ собирается, а меня не будет? За что ж такое исключение?

– Да нет, я не в смысле, что исключение, просто забыл, что ты можешь тут быть, – провалиться сквозь землю не представлялось возможным, они ведь и без того были под землей. Идиот, ну какой же он идиот! Боялся открыть, что только этого и ждал, и брякнул, что ему, значит, вообще до нее дела нету. Так она и решит теперь, и забудет про него на фиг. Что его вообще дернуло обсуждать, ожидал он, не ожидал… Надо было лучше сразу небрежно заговорить о чем-нибудь интересном, как ему и мечталось… Только куда, на фиг, провалились все эти сто раз перебранные интересные темы для разговора с девушкой?! В голове – шаром покати.

– Ты хоть знаешь, чего сейчас будет? – Она, по крайней мере, вроде бы не обиделась.

– Да, по-моему, никто толком не знает. Даже Свазмиу, Бриссевиль и Ларошжаклен. – Эжен-Оливье знал, что все три командующих Парижским отделением Маки должны быть где-то здесь, на этой платформе, но видел покуда только Филиппа-Андре Бриссевиля, даже и при дневном свете бескровно бледного из-за больных легких. Сейчас, в подземелье, он выглядел в свои тридцать пять лет и зовсе пятидесятилетним. Эжен-Оливье не наверное слышал давнюю историю, связанную с тем, что ваххабиты пытались обнаружить его присутствие в одном из многочисленных домовых тайников, пустив очень болезненный ядовитый газ. Вроде бы в тайнике нашлась бутылка минеральной воды, которую Бриссевиль понемножку выливал на платок, защищая рот и нос. Это помогло ему удержаться от криков боли и пересидеть охотившихся. Но калекой он остался навсегда и не мог прожить месяца без триамцинолона, который колол неимоверно большими дозами. Хуже всего было то, что добывать лекарства макисарам никогда не удавалось регулярно. Что творилось с Бриссевилем в периоды таких вынужденных перерывов, знала по-настоящему скорее всего только его жена Мари.

Темноволосый и тонкий, он внимательно рассматривал что-то на экранчике карманного компа, стоя шагах в тридцати от них.