Прямичевцы поблагодарили за предупреждение, хотя оно мало что изменило бы.

– Понятное дело! – повторил за дедом Долгождан, когда они покинули погостье и снова спустились на лед Турьи, заметно сузившейся ближе к истокам. – Теперь по всей земле разбои пойдут. Как свои запасы подъедят, так и пойдут соседей грабить.

– Кто смел, тот и съел! – засмеялся Солома. На сей раз пословица имела самый что ни есть прямой смысл.

В этот самый день, чуть ли не впервые за все долгое время пути, прямичевцы встретили на дороге человека. Когда Громобой заметил впереди что-то живое, он, помня предостережение, остановил лошадь и несколько шагов прошел вперед один, вглядываясь.

– Ой, медведь! – в шутливом испуге охнул Солома, желая позабавить Веселку.

Но она видела, что это не медведь: на опушке стояла, опираясь на клюку, старуха в коричневом кожухе, облезлом и подпоясанном растрепанной веревкой. Старуха тоже заметила сани и ждала, пока они поравняются с ней.

– Ну, уж это не лиходей! – определил Долгождан. – Поехали, пожалуй.

Они подъехали, и старуха сползла с опушки навстречу саням. Двигалась она с трудом, глубоко проваливаясь в снег, с трудом вытягивая из него негнущиеся ноги и оставляя за собой широкую борозду. Дышала старуха тяжело, ее морщинистое лицо выглядело измученным, серый платок был низко надвинут на лоб, из-под него торчали седые космы. Под глазами у нее лежали красноватые набрякшие мешки, так что Веселка вспомнила Веверицу и поежилась. Уж не Лесная ли это Баба? «Видело ль ты, солнышко, старую ягу…» По спине побежал холодок.

– Ты откуда тут, бабуля? – тем временем спросил Громобой. – Не заблудилась?

– Иду родни искать! – с трудом дыша, ответила старуха. Она дрожала, всем весом опиралась на клюку и все же едва не падала. – Одна-то пропаду… Не довезете ли хоть до какого жилья?

– Садись, довезем! – согласился Громобой, и Веселка в санях подвинулась. – Где же родня твоя?

– Родни-то у меня много, да все далеко…

Старуха уселась, сани тронулись дальше. Громобой всматривался в лес, помня о лиходеях, Солома приглядывался к старухе: казалось удивительным, что в такое страшное время немощная старуха одна пешком пустилась через лес. Недалеко бы она ушла, если они, трое здоровых парней, продвигаются еле-еле!

– Что ж ты одна в дорогу пустилась? – спросил он, шагая рядом с санями. – Да через лес! Давно ли идешь-то?

– Ох, давно! – охотно отвечала старуха, как видно, довольная, что ее взялись подвезти. – Почитай, с начала зимы. Все иду и иду. Много хороших людей встречала, да ведь на свете их еще больше! Всех обойду.

Дрожащими пальцами она заправляла космы под платок, точь-в-точь как это делают все старухи, но, когда Веселка мельком поймала ее взгляд, на нее снова пахнуло холодом и стало страшно. Она отодвинулась от старухи так далеко, как позволяла ширина саней, стараясь не касаться ее даже полой шубы.

– Зачем же тебе всех обходить? – Солома не очень понял это рассуждение, и Долгождан недоумевающе оглянулся. – Нашла бы себе местечко да и жила.

– Не очень-то и долго осталось! – пробормотал Долгождан.

– Нет, милый, долго! – с неожиданной бодростью ответила старуха, которая оказалась вовсе не такой глухой, как можно было предположить по ее дряхлости. – Мне теперь только жить и жить. Я теперь далеко уйду. Далеко уйду! Вся земля теперь моя – разгуляюсь, в силу войду!

– Не много ли тебе? – неприязненно спросила Веселка.

Она уже жалела, что они взялись ее везти. В ней крепло ощущение, что со старухой к ним в сани село что-то гадкое, злое, отталкивающее.

– Ты меня не бойся, голубка белая! – Старуха ласково глянула на нее, и Веселка снова содрогнулась.

Глаза у старухи были бледно-голубоватые, выцветшие, почти белые, и даже при ласковом взгляде казались мертвенно-спокойными. И Веселка вспомнила свой сон: белая женщина огромного роста, что шла за ними через лес, и мертвенный покой, которым веяло от ее неподвижного лица. Вдруг явь наложилась на тот сон и слилась с ним; белая женщина догнала их и накрыла своей ледяной тенью. Стало так страшно, что захотелось кричать, и Веселка соскочила с саней, чтобы не сидеть рядом со старухой. Но непонятное оцепенение сковало ей язык: Веселка не могла ни крикнуть, ни собраться с мыслями, чувствовала только растерянность, беспомощность и испуг. А старуха посматривала на нее так же ласково и чуть насмешливо, словно говорила: кричи – не кричи, беги – не беги, а от меня не уйдешь, голубка моя белая!

– Вон, гляди! – Громобой показал вперед, где над лесом виднелся дым. – Должно быть, Убор. Старик про него говорил, у него там внук в дружине служит. Добрались.

– И то хорошо! – Долгождан посмотрел на темнеющее небо. – Пора бы под крышу. Опять на всю ночь заметет.

– Ой, пора под крышу! – поддакнула старуха и зябко повела согнутыми плечами.

Вскоре из-за леса показался прибрежный холм, а на нем небольшой городок за бревенчатым тыном. Холм был так крут, что снизу виднелись только крыши самых высоких хором, должно быть, воеводских. Со льда реки к воротам поднималась темная, заметная на белом тропинка, а на льду под городком чернело множество лунок. Поодаль, шагах в ста, двое парней возились с шестом, усаженным рыболовными крючками, рядом стояла корзина, двое детей бегали по льду с собакой.

Веселка с облегчением смотрела на городок, как вдруг старуха опять наклонилась к ней, и Веселка отшатнулась.

– Ты меня не бойся! – доверительно шепнула старуха. – Кто меня везет, к тому я не привязываюсь. Довезли вы меня, и спасибо. На том простимся. Вам моей родней не бывать. Горячи вы да крепки – зубы старые обломаю!

Она подмигнула на Громобоя, будто намекала сосватать, и ее морщинистое лицо сейчас казалось по-нехорошему оживленным, даже радостным какой-то жадной, животной, голодной радостью. Веселка вскрикнула: как маленький ребенок, она не находила слов, чтобы выразить свой ужас и ощущение непоправимой беды.

Громобой обернулся, лошадь встала.

– Нет, не пускайте ее! – лихорадочно выкрикнула Веселка. – Гони!

А старуха живенько соскочила с саней и с жутким проворством побежала вперед, к раскрытым воротам городка. Куда девались дряхлость, дрожание рук и тяжелое дыхание: старуха мчалась по сугробам, как тень.

Тут уж всем стало ясно, что дело нечисто и что их немощная попутчица будет похуже целой ватаги разбойников. С криком «Держи!» Солома и Долгождан дружно пустились вдогонку. Но рыхлый снег цепко держал ноги, и там, где старуха пробежала с легкостью, здоровые парни пробирались еле-еле.

Громобой бросил лошадь, выхватил из саней свой кузнечный молот и кинулся за старухой.

– Стой, дрянь! – отрывисто и яростно выкрикивал он на бегу. – Стой, убью!

Но старуха летела, не оглядываясь и не давая им к себе приблизиться; замершая от ужаса Веселка теперь уже ясно видела, что ноги старухи не вязнут и даже не касаются снега, а она несется над тропой, как тень без тела, как сгусток черного ветра… Один миг – и старуха была уже у ворот, и никто не успевал за ней. С хриплым выдохом Громобой метнул ей вслед свой молот, но чуть-чуть опоздал: темное пятно исчезло в щели между приоткрытыми створками. А над холмом и воротами городка взметнулось видение: высокая, выше елей, белая женская фигура с развевающимися спутанными волосами белее снега. И тут же она исчезла, как сметенная первым порывом ветра. Молот упал в снег возле самых ворот и зарылся по самую рукоять.