Постепенно бамовские летчики стали весьма изощренными «бомбардирами». Механик Алексей Ковалев гордился тем, что на спор сбросил земляку на день рождения чекушку спирта, и она, пролетев по воздуху метров двести, осталась в мешке целехонькой. Его пожурили для вида — на изысканиях действовал «сухой закон», но к опыту упаковки отнеслись серьезно. Порой требовалось сбрасывать и жидкости, и даже кое-какие оптические приборы. Но это уже исходило на цирковой трюк: сброс на длинном канате с глубоким креном-разворотом на крыло для гашения скорости. Иной раз молодые летчики просто из озорства норовили попасть мешком картошки в привальный костерок-дымокур. Это считалось высшим шиком. Экспедиционный народ в основном молодой, а развлечений в тайге мало. Впрочем, такие шутки допускались только в отношениях с приятелями.

Появились среди «бомбардиров» и свои изобретатели. Каждый груз при ударе о землю ведет себя по-своему. Одно время никак не удавалось аккуратно сбросить необходимейший для русского человека продукт — муку. Самые крепкие мешки лопались, как бомбы. Муку потом приходилось соскребать с земли, вперемешку с хвоей, листьями и прочим таежным мусором. Хорошо еще, если погода сухая, а то и вовсе одна грязь получалась. Пробовали делать двойные, тройные мешки — тот же результат: белый гейзер вспыхивал на месте приземления. Известно: мучная пыль взрывается, как порох. «Лодка вся в муке, сам в муке, в кислом молоке, — ворчал Скорик, отчищая от въевшейся белой пудры свой любимый некогда темно-синий военно-морской китель. — Нет, я не ворон. Я — мельник!»

И все-таки механцы-кулибины нашли управу и на пшеничную муку. Изобрели способ простой и безотказный. Отсыпали из мешка ровно половину муки, а завязывали, будто он полный. Получался вялый мешок с запасом пространства. Его посередине перехватывали шпагатом и помещали в другой, совсем пустой мешок. Получался груз: полмешка муки в двойной оболочке. При ударе о землю мука буквально в клочья разрывала внутренний мешок, а для наружного мешка взрывной силы уже не хватало, и груз оставался целехоньким.

Однако был случай, который Скорик до конца своих дней не мог вспоминать без содрогания. А все из-за груза. Было это летом 1940 года. Тот год — от начала и до декабря — стал самым несчастливым для бамовской аэросъемки: непрерывной чередой пошли тяжелые катастрофы.

Как раз незадолго до этой серии потерь произошла у Скорика неприятная история. На маленькой амфибии — «шаврушке» вез он непростого пассажира — замполита авиаотряда НКВД Иосифа Деркача. По пути они встретили грозу, сели на Байкале, чтобы на берегу переждать непогоду. Скорик стал выводить амфибию из воды на косу, а колеса все скатывались вниз. Деркач хотел помочь — подложить камень под колесо, да оскользнулся и, потеряв равновесие, сунулся головой прямо под пропеллер. Его и рубануло. Упал, как подкошенный.

Летчик мотор выключил, стоит ни жив ни мертв: убил человека. И вдруг Деркач зашевелился, сел на каменном откосе, головой трясет. Скорик глазам своим не верит: кусок пропеллера отлетел напрочь, а замполиту хоть бы что, только ссадина да шишка здоровая выросла. Бывает же!..

— Твое счастье, — сказал летчику Деркач, когда очухался. — Свидетелей — ни души. Обязательно какой-нибудь дурак «догадался» бы: нарочно убил чекиста-замполита. И не оправдаться бы тебе по нынешним временам…

Замполита Скорик кое-как доставил в больницу Нижнеангарска, где Деркач — кадровый чекист — на всякий случай письменно подтвердил, что травма неумышленная: «Возьми, Сережа, эту бумагу. Сбереги ее на всякий случай». Вторую лопасть пропеллера летчик собственноручно подпилил для равновесия, чтобы обе стали более или менее одинаковыми, иначе самолет сильно трясло, и улетел на базу, где механики винт заменили на новый. Хороший был человек замполит Деркач; жаль, погиб на войне.

Так вот, вскоре после этого случая Скорик на рассыльном Ш-2 оказался в поселке Калакан, что расположен на берегу реки Витим. Сел он там, чтобы дозаправиться горючим, но бензина в гидропорту не оказалось ни капли. В это время из Нелят, с центральной витимской базы шел большой двухмоторный АНТ-4. Сесть в Калакане он не смог, хоть и на поплавках: машина тяжелая, а вода в реке стояла низкая, мелковато ему оказалось. С самолета сбросили для Скорика бочку с бензином, но эта бочка как-то неудачно упала и разбилась о подводный камень. Скорик решил дозаправить своего «шаврушку» тракторным топливом, чтобы как-то дотянуть до Нелят.

Веселого, конечно, мало — лететь над глухой тайгой, над Витимом на сомнительной смеси. А тут еше бухгалтер экспедиционный пристал: возьми, говорит, меня, — надо срочно быть в Нелятах. Скорик отказался наотрез.

— Ну ладно, — отступился бухгалтер, — не берешь пассажиром, так хоть деньжата подбрось в экспедицию.

Занятый своими хлопотами летчик согласился. Думал: по карманам рассую, а если много — в полевую сумку.

Перед самым вылетом появляются у причала двое: бухгалтер и охранник с кобурой на поясе. Волокут по сходням три здоровенные кожаные сумы под пломбами.

— Что это?

— Деньги, — отвечает бухгалтер невинным голосом, — я же тебе говорил. Сколько?

Бухгалтер пригнулся к уху:

— Побольше миллиона… Да ты не беспокойся, Сережа, груз нетяжелый. Пломбы в порядке — проверь и распишись. Какая тебе разница: три места принял, три сдал — только и делов. Мы уже сообщили в Неляты — там тебя встретят.

— Да вы что?! — взвился летчик; он только теперь понял, каких «поросят» ему в лодку подкладывают. — Я на этой касторке сам не знаю куда залечу. А если с самолетом что-нибудь случится, вы меня кем будете считать? И всю родню мою перетрясете: где деньги?! Нет, как хотите — не повезу.

— Надо, Сережа. В банке все документы уже оформлены. Погода по трассе хорошая — солнышко; видимость тоже — миллион на миллион. Двести километров всего-то лететь. В Нелятах люди знают. И как ждут! Они там столько времени — почти весь сезон — без зарплаты сидят, у местных жителей задолжались за постой. Кому в отпуск надо — уехать не могут;..

— Не возьму!

— Ну ладно — не бери. Лети налегке — проветривайся. Вот только как тебя там встретят, как людям в глаза будешь смотреть в Нелятах?..

Скорик даже застонал, представив, какому позору и всеобщему презрению он подвергнется на пристани в Нелятах. Никто даже слушать не станет про всякие технические причины — сам-то, небось, явился — не запылился. И вечно эти бухгалтеры ставят людей в безвыходное положение… Махнул рукой:

— Черт с вами, укладывайте!..

Разбег у «шаврушки» — сто метров, не больше. Эту остроносую, с заплаткой на правом борту амфибию местные острословы называли «соткой»: сто метров — взлет, сто сил — мотор, сто километров в час — скорость, сто метров — высота…

Поднялся Скорик нормально, хотя и чувствовал — тяга не та. Показалось, что мотор чихнуть захотел, но воздержался. И провожающие увидели, какой нехороший грязноватый следок выхлопа тянется за самолетом.

Кожаные мешки — два сзади, один справа — смирно лежали в кабине. Скорик косился на них и не переставал бранить себя за уступчивость. Путь лежал над Витимом, который в Забайкалье называют Угрюм-рекой. Чернеет негладкая вода. Гуляет, бугрится могучая сила. Тут если и сядешь, то с течением трудно управиться одному, а якорек долго не удержит. Перекат на перекате: разобьет, растащит по камням, и поплывут бумажки-денежки мимо Нелят в Северный Ледовитый океан… Седые гривы пенятся на шиверах. Но мотор жужжал ровно, хоть и недовольным тоном, словно понимал, что здесь шутки плохи.