«Ничего, еще уловишь», — сухо отрезал дед.

«Это ты, отец, и в самом деле перегнул малость, — сказал дядя Витя. Сейчас другая линия — гуманизм».

Дед с трудом выдрался из-за стола, тетрадку, свернув ее трубкой, кое-как запихнул в карман галифе, накинул на плечи шинель и отворил дверь. «Гума-ани-зм! — передразнил он уже с порога. — Новая ли-ния! Понимала бы вошь в голове! Вы в партии-то без году неделя, чтобы меня линиям учить. У нас всегда гуманизм!» — отпечатал он и вышел.

«Во расходился!» — хохотнул дядя Коля.

«С ума стал съезжать, тяжко с ним, — пожаловалась тетя Нина. — Тут как-то Васька очки ему ненароком кокнул, так он нам всю плешь проел: в карцер его и все! Сам, кричит, буду дежурить! Да чтобы я родную кровь в карцер, — чуть не задохнулась она от возмущения, — как зэка какого-нибудь проклятого!.. Пет-тух старый!»

«В сарае он, что ли, задумал карцер учредить? Или в чулане?» — спросил дядя Витя.

«В сарае. Окно, говорит, заколочу досками…».

«Это он не со зла — без работы скучает… Вот и проекты оттого же пишет».

«А ну его к хренам собачьим, — дядя Коля потянулся к графину. — Давай-ка еще саданем… Ты мне вот что разобъясни, — продолжал он, опорожнив стакан. Ну вот ты кончишь свой институт на юриста этого, и что же?»

«Как что же?»

«Ну денег-то тебе, едри его под хвост, накинут или как?»

«Денег-то особенно не накинут, но…».

«Так на кой хрен, — перебил его дядя Коля, — мозги тогда сушить?»

«Ну, брат, сейчас в нашей системе без ромбика-то выше майора не прыгнешь».

«Тяжело, небось, и учиться, и работать-то?» — спросила тетя Нина.

«Да не сказать, чтоб очень. Профессора к нашему брату эмвэдэшнику с пониманием относятся — очень-то не жмут».

«А в Горький ты чего из Саранска перевелся? Езды ведь больше… Лучше учат там, что ли, или, может, кралю там себе завел?» — тетя Нина весело подмигнула.

«Стал бы я из-за крали в такую даль переться!.. А вот я как на сессию-то поеду, так в Горьком-то хоть колбаски вволю наемся да пивка попью. А в Саранске голяк!»

«У нас один, — дядя Коля икнул и уронил на пол вилку. — Что, стервец, удумал. Москвич называется! Со свиданья шел, мать у него была, так передача-то ему не положена, а он взял и колбасу эту к хрену привязал».

«Ну?» — спросил дядя Витя.

«А как же! Под ту колбаску мы в дежурке два пузыря раздавили. А стервеца в изолятор, потому как колбаса им законом запрещена».

«Это что! — как-то подвизгивая, захохотала тетя Нина. — Я вот вчера… Или когда? Да, кажись, вчера… Ну да, вчера… Ох, смеху-то!.. Верка у нас Шилова в изоляторе сидит. Оторва — я тебе дам! В том году за растрату пришла, тихоня такая, все плакала сперва да краснела, как матом кто пульнет, а теперь… Да, только сидит она всю неделю, и, как ни загляну к ней в камеру, все дым столбом. Ах ты, думаю, паскуда, где ж ты табак-то прячешь? А днем на работу их гоняют, с изолятора-то. Ну, с работы идут, я ее наголо раздела, все то перещупала — нет ничего, хоть убейся! Да… глядь, а у ей вроде как нитка свисает прямо с того места. Я ка-ак дерну! Ну вот словно сапог из болота выдернешь — чвак! — так оттудова пачка махры и выскочила!»

Чтобы не слышать их хохота, Олег зажал уши руками и затаился, больше всего боясь, как бы они не догадались, что он не спит.

«А ну, играй песню, Нинка!» — крикнул дядя Коля.

«Эх! — взвизгнула тетя Нина, и пол затрясся от ее топота:

Нас четыре, нас четыре.

Нас четыре на подбор:

Аферистка, чифиристка,

Ковырялка и кобел![23]»

«Мимо тещинова дома, — заревел дядя Коля,

никогда так не пройду

Либо свистну, либо дерну,

Либо жопу покажу!»

«Ай ту-ту-ту-ту-ту-ту, — топала тетя Нина,

Приходи в субботу ту,

Буду париться нагая,

Покажу она какая!..

И-эх! Ну же, Витька, давай, твой черед!»

«Да я новых-то не знаю».

«Эх, ты, уче-еный! Ах ты, Витя-Витя-Витя, — снова задрожал пол,

На тебя не угодишь

То велика, то мала,

То лохмата, то гола!»

Олег тихонько соскользнул с печи, сунул ноги в сапоги и юркнул за дверь.

На крыльце, упершись палкой в землю, сидел дед. «А-а, — обернулся он к Олегу. — Черти полосатые, разбудили мальца. Топают, как лошади… А ты погуляй, погуляй — вроде распогоживается».

«Васька не приходил, дедушка?»

«Придет еще, куда он денется. Тоже неслух растет. Народ теперь все никудышный какой-то. Вот хоть бы и Зинка-почтарка. Сижу сейчас, а она мимо забора юбкой метет, я ей культурно: так, мол, и так, что же ты, милая, газеты-то через день на третий носишь? А она — фырк: «Надо, так сам сходи на почту!..» Страху никакого не стало, вот и расползается все по швам. Раньше-то они, по-нонешнему сказать, 45 рублей получали и как за почту-то свою держались — лишь бы не в колхоз! А теперь, ей 75 платят, и она же недовольна. Или возьми хоть моих. Вон огород-то, глянь — сорняку по пояс. И хоть бы что! Уродит хорошо, а нет, так и в магазине купим. Хозя-яева!.. Бывало, пойдешь к майору, поставишь ему бутылку, так он тебе этих зэков пригонит — они и огород вскопают, и дров на всю зиму напилют-наколют…».

Дед вытащил из кармана тетрадь и аккуратно расправил ее на колене.

«Ты вот, — взглянул он на Олега холодными, как осенняя лужа, глазами, послушай-ка, что я написал. Тебе полезно от старых людей умному поучиться».

Васьки все не было, какое-то смутное беспокойство смущало Олега. Ему не терпелось выскочить за калитку, чтобы поскорее начать ждать…

«Об улучшении в области лагеря» называется. В Москву, в Центральный Комитет коммунистической партии Советского Союза.

Я, Бакайкин Кондрат Семенович, как верный большевик-ленинец с одна тысяча девятьсот тридцать четвертого года, — начал он размеренно и веско, — считаю своим партейным долгом сообщить. Я, как состоявший на воспитательной работе при лагерях 38 лет ветеран, имею драгоценный опыт. Награжден грамотами, медалью «25 лет победы над фашистской Германией», значком «За отличную службу», воинское звание — старшина в отставке.

Со всей беспощадной прямотой, как нас учит товарищ Леонид Ильич Брежнев на 25-м съезде нашей родной коммунистической партии, сообщаю. Сердце кровью обливается, смотря, как народ распустился. Анекдоды рассказывают, болтают, непочтение властям оказывают. Народ должен любить порядок и иметь страх к начальству. Раньше хотя были временные заблуждения насчет культа личности, но вражеский элемент, который угодил в лагерь, не знал, выйдет ли отсюда живой. Теперь кормят их от пуза, как в народе говорят, а работают они легче, вот и не боятся. Бить, конечно, превышение, но и не бить нельзя, если он тебе в глаза всю родную партию, весь Центральный Комитет и Политбюро лает похабно. Это в лагере. А которые поставлены пресекать, сами радио капиталистическое слушают. Это, значит, глубоко зараза корни пустила, и надо ее вырвать ежовой рукавицей, выместь железной метлой, чтобы земля под ногами горела. Надо объявить по всей нашей обширной бескрайней стране, чтобы добровольно ехать Сибирь покорять. А которые сибиряки, тех — в пустыне каналы строить добровольно. Это так просто, для бдительной проверки, как навроде учебная тревога в армии. Всех верных большевиков-ленинцев предупредить загодя, чтобы следили, которые уклоняются и высказываются. Бдительно следить и хватать. Так мы махом выполем все вредные сорняки.