– И что?.. – спрашивает Лиза. – Я не понимаю.

– Здесь, на вилле, у нас прекрасный набор ножей. Для рыбы. Для мяса. И еще… как вы это называете? Шеф-нож, – тут же отзывается Оскар, на мгновение снова превращаясь в экскурсовода. В рекламного агента. – Но человек, убивший вашу подругу, схватил первое, что попалось под руку. А значит, не собирался этого делать.

– Не собирался, – эхом повторяет Маша, и Лиза быстро, тревожно оборачивается, ищет спрятанное среди пляшущих рыжих теней Машино лицо. Все тот же оглушительный инстинкт, накануне заставивший Лизу раскрыть руки и обнять едва знакомую неприятную девчонку, утешая и обещая защиту, при первых звуках Машиного голоса толкает Лизу под локоть. Инстинкты могучи. Прежде всего остального Лиза – мать, и потому в эту секунду она не думает и не рассуждает, она просто должна. Отыскать. Прижать к себе и защитить.

– Не собира…лся, – еще раз говорит Маша и делает судорожный, болезненный вдох, как будто воздуха в мире осталось на один, последний глоток. Как будто ее ударили в живот. И Лиза слепо идет на голос.

– Если бы он запланировал убийство заранее, – продолжает Оскар (равнодушный логик, рассудительный европеец, неподвластный инстинктам), – он определенно выбрал бы нож.

– Он? – спрашивает Егор. – А почему, собственно, «он»? Вы все время говорите «он»… – начинает он и осекается, потому что Лиза тянется сквозь рыжий полумрак и берет его за предплечье. Смыкает горячие сильные пальцы крепко, как клещи. Как чугунные тиски.

– Ну конечно, Машка, – говорит она нежно. – Господи, конечно.

Что на самом деле хочет сказать Лиза: слава богу. Это вышло случайно. Ужасная ошибка, огромное несчастье – да. Все так. Но никто не выманивал ее среди ночи из дома, спокойно дожидаясь, пока остальные заснут. Теперь мы знаем это. Знаем, что убийца не хладнокровен. Что он так же потрясен сейчас и испуган, как мы.

Это же все меняет, имеет в виду Лиза, хотя не произносит больше ни слова, и Маша понимает ее так же ясно, как будто слышит ее мысли. Как если бы Лиза говорила вслух.

Для Егора (которого Лиза по-прежнему сердито держит за руку) их обмен мыслями почти осязаем. Еле слышно тикают чьи-то невидимые часы, шелестит в радиаторах остывающая вода. Маша молча, согласно кивает в темноте. И степень близости двух этих женщин, способных услышать друг друга без слов, измученному Егору кажется вдруг почти непристойной.

Что вспоминает Егор: разоренный ночной стол, пустые стулья, скатерть в бледных винных пятнах. Хмельная зареванная Маша калечит вилкой засыхающий торт. Я же детей хотела, шепчет она, с усилием разлепляя мокрые ресницы, и льет вино мимо бокала.

Черь-тве. Чер-твер. Че-тве-рых.

Ты не понима-ешь. У меня никого нет. Ни-ко-го. Никого-о-о-о-о-о. Я умру под забором.

И Лиза сердито фыркает: ну вот еще, – и разгибает безвольные Машины пальцы, один за другим, отбирает бокал. Отдай, говорит она. Ну-ка дай сюда. Хватит пить. Ты будешь жить со мной, слышишь? И никакого забора. Я буду печь пироги. Клубнику посадим. И пионы. Любишь пионы? Мы будем две толстые счастливые старухи, слышишь? Толстые и счастливые. Я и ты.

Неприятно пораженный этим планом, Егор осторожно, чтобы не звякнули, одну за другой снимает со стола на пол пустые бутылки, но потревоженные женщины все равно вздрагивают, поворачивая к нему уставшие предрассветные лица, как будто забыли о том, что он все еще здесь. Как будто это их будущее, в котором они безмятежно старятся вместе, вдвоем, уже наступило.

Как будто он уже мертв.

– Да ну? – презрительно выдыхает Петя, и тишина съеживается, рассыпаясь. – Вам что, правда полегчало?

Свечи малодушно наклоняют текущие воском мягкие головы. Лиза разжимает пальцы. На мгновение Егору кажется, что Петя сердится заодно с ним, возмущен его воспоминанием. Разумеется, это не так.

– Два раза, – говорит Петя. – Ее ударили два раза. В спину и в живот.

Его щеки не успели оттаять, губы по-прежнему скованы оставшимся за дверью холодом. Светлые брови сведены у переносицы. Вообще, вернувшийся, найденный Петя держится вдруг сухо и враждебно. Совершенно не похож на Петю, пропавшего два часа назад. Он щурит глаза и выплевывает слова одно за другим и скорее напоминает человека, которого время, проведенное снаружи наедине с горой, и снегом, и льдом, и с мертвым одиноким телом, окончательно освободило от подозрений. Словно он единственный точно теперь не виновен.

Более того. Петя выглядит сейчас как человек, окруженный неприятными чужаками. Как тот, кто намерен разобраться в том, что здесь, мать вашу, вообще происходит. Очевидно, к каждому из собравшихся вокруг стола людей у него найдутся вопросы.

– В живот. А потом в спину, – повторяет Петя. – Но сначала ее били. У нее синяк на щеке. И ухо… – начинает он, и делает паузу, и глотает насухо, мучительно. – У нее же ухо разорвано.

– Ну вот что, – решительно говорит Лиза. – Хватит.

Сквозь тьму и тусклые свечные блики она снова чувствует нарастающий Машин ужас.

– Кто-то вырвал сережку у нее из уха, – упрямо продолжает Петя. – Избил ее. А потом пырнул в живот вот этой палкой.

– Перестань! – приказывает Лиза и удивленно повышает голос, потому что привыкла, чтобы ее слушались с первого раза.

– Пожалуйста, – шепчет Маша сквозь сжатые зубы. – По-жа-луй-ста.

Она дышит носом. Неглубоко, часто. И пахнет страхом.

Егор никогда в жизни не был на конюшне. Ни разу не сидел верхом. Но в эту минуту ему кажется вдруг, что он заперт в тесной комнате с насмерть перепуганной лошадью. Которая вот-вот поддастся панике и начнет биться, крича и разбрасывая ноги. И скорее всего, разнесет ему череп.

– Только она не умерла! – негромко восклицает Петя, и улыбается странно, тускло, и даже немного разводит руками. – Сразу не умерла. И вот тогда этот ваш случайный убийца, – говорит он. – Эта гнида. Воткнула палку ей в спину. Еще раз. Чтобы точно. Чтобы навер…няка.

Таня смотрит на мужа. Заглядывает в его искаженное горем, жесткое лицо. Пытается встретиться с ним глазами и не может, потому что он полон ненависти, отворачивается и глядит в сторону. Потому что он впервые вообще не делает разницы между ней и остальными.

Что видит Таня: Петю, склонившегося над мертвой Соней (раздетой, беззащитной). Ей нетрудно представить это – в конце концов, накануне ночью она ровно так же сидела сама, пока Оскаров фонарь светил поверх ее плеча. На место бесстрастного фонаря Таня помещает сейчас Петину безнадежную любовь. Мысленно открывает перед этой смешной любовью мертвый запавший Сонин живот. Маленькие смятые груди. Переворачивает застывшее тело и подставляет бледную спину, покрытую россыпью веснушек. С уродливой вздутой дыркой под левой лопаткой.

Униженная, возмущенная, умирающая от ревности Таня молча мечется в границах своей жалости. Бьется о стены.

– Ну ты нагнал, Петь, – заявляет Вадик после душной неловкой паузы и вытирает лоб. – Я реально сейчас вспотел. Охренеть. Вот это накал. Драма! Напомни мне в следующий раз нанять тебя сценарис…