– У нас не принято, чтобы женщины трапезовали вместе с мужчинами.

– Твой вождь может сделать исключение для нее.

Онемевший Бенджамин кивнул и отправился извещать Иешуа о неожиданном повороте событий.

Елена подошла поближе:

– Я могу остаться здесь, Орион. Не стоит затевать ссору из-за меня.

– Мне нужно, чтобы ты пошла со мной. Я хочу, чтобы этот самый Иешуа – не знаю, кто он у них, – понял, что он не будет распоряжаться мной, как слугой.

– Понимаю. – Она улыбнулась. – А я-то решила, что ты не захотел ужинать без меня.

Я улыбнулся в ответ:

– Об этом я тоже подумал.

Бенджамин вернулся с почетной охраной, которую составляли шестеро мужей в чистых одеждах с короткими мечами в ножнах у поясов. Они проводили нас к широкой низкой палатке из козьих шкур. Мне пришлось нагнуться, чтобы войти внутрь.

Шатер оказался просторным, пол его покрывали потертые ковры. Низкий стол был заставлен чашами с мясом, над которым вился парок, и блюдами, полными оливок, лука и зелени, названия которой я не знал. Вокруг стола на ярко расшитых подушках сидела дюжина старцев. Трапезу возглавлял человек помоложе – его длинные волосы и бороду еще не посеребрила седина, а в глазах горел огонь.

Именно глаза Иешуа предупредили меня о том, что он опасен, как бы прикоснувшись прямо к моим нервам. В них светился фанатизм, не знавший пределов. Он не ведал сомнений в том, что их дело – правое. Этот решительный и отрешенный сорокалетний, должно быть, мужчина был прям, словно меч, и даже бремя ответственности за племя, которое ищет себе отчизну, не могло согнуть его спину.

Бенджамин представил нас. Израильтяне остались сидеть, и, услышав наши имена, Иешуа пригласил нас занять свободные места за столом. Я сел напротив Иешуа, Елена – слева, Бенджамин – справа. Мужчины подчеркнуто не замечали ее, и я всей кожей ощущал, насколько возмутило их присутствие женщины.

За столом не было вина, лишь слабое перебродившее козье молоко – настолько кислое, что я предпочел ему воду. Еды, впрочем, хватало. У этих кочевников, оказавшихся на чужбине, еды было вдоволь – во всяком случае, у вождей.

Пока мы ели, Иешуа молчал, внимательно разглядывая меня в упор. Старики засыпали меня сотней вопросов: кто я, откуда, действительно ли мои воины-хетты и в самом ли деле бог Израилев уже погубил царство хеттов? Я отвечал по возможности подробно; обед завершился финиками и дыней, и я похвалил угощение.

– Да, – согласился Иешуа. – Мы воистину вступили в землю, истекающую млеком и медом, как наш бог обещал нам.

– Расскажи о своем боге, – попросил я. – На кого он похож? Как вы зовете его?

За столом охнули. Некоторые из стариков отодвинулись – словно бы от заразы. Их примеру последовал даже Бенджамин.

– Имя его никогда не произносится, – торопливо отвечал Иешуа, чуть гнусавя в явном раздражении. – Он – бог Израилев, он – Господь и Отец наш.

– Он – самый могущественный бог из всех, – сказал один из стариков.

– Он – единственный истинный бог, – твердо поправил его Иешуа. – А все прочие боги лживы.

– Вы видите его золотым и светящимся? – спросил я.

– Его не видел никто и никогда, – сказал Иешуа. – А делать изображения его запрещено.

– А как он общается с вами?

– Он говорил с Моисеем, – ответил старик, сидевший справа от Иешуа. – Он вывел нас из пустыни и дал Моисею Скрижали Завета…

– По божьей воле мы пересекли реку Иордан – он провел Моисея и наш народ посуху через Красное море. Он обещал нам, что земля Ханаанская будет нашей. Но сперва мы должны покорить Иерихон, иначе нам придется остаться скитальцами… Бродягами, чужаками в этой стране.

– Конечно, Иерихон царит над этой равниной…

– Иерихон господствует над всем краем. Тот, кто владеет Иерихоном, владеет Ханааном, – наставительно заметил он. – Вот почему мы хотим захватить город, а ты должен помочь нам.

– Но нас всего две дюжины.

– Вас две дюжины солдат-хеттов, – отвечал Иешуа. – Тех самых хеттов, что сокрушили Угарит. Твои воины знают осадное дело.

– Но их так мало…

Глаза Иешуа вспыхнули.

– Господь послал тебя, чтобы помочь нам. Отказывая нам, ты отказываешь богу Израилеву. Глуп тот, кто отваживается на подобный поступок.

Я отвечал улыбкой:

– После оказанного нам гостеприимства будет невежливо отказать в вашей просьбе.

– Итак, ты поможешь нам? – От волнения, которое ему не удавалось скрыть, он подался вперед.

– Мои люди и я сделаем все, что возможно, – проговорил я, понимая, что передо мной фанатик, от которого просто так не избавишься.

Тут все заулыбались, принялись качать головами и забормотали о воле божьей.

Я добавил:

– Но когда Иерихон падет, мы отправимся своим путем в Египет.

– Египет! – Это крамольное слово повторили шепотом практически все сидевшие за столом.

– Нам надо в Египет, – невозмутимо продолжал я. – Я помогу вам взять Иерихон, но потом уйду в эту землю.

Иешуа слегка улыбнулся:

– Когда Иерихон падет, можешь отправляться в свой Египет или куда угодно…

Мне показалось, что даже против нашего путешествия в преисподнюю после удачного штурма Иерихона он бы не возражал.

– Это безумие, – проговорил Лукка.

Выйдя из лагеря израильтян, мы изучали тройные стены Иерихона. Жара становилась невыносимой. На закате мы объехали весь осажденный город, держась на расстоянии полета пущенной из лука стрелы. Стены здесь были громадными, куда выше, чем в Трое, и, вне сомнения, толще. Еще более затруднял приступ глубокий ров, выбитый в скалах перед стенами. Через него перекидывали подъемный мост, теперь поднятый и прикрывавший городские ворота. Отчасти ров заполнял всякий мусор и хлам, но стенки его были круты, и он представлял собой непреодолимое препятствие.

– Мы никогда не сумеем подвести осадные башни к этим стенам, – сказал мне Лукка.

Я согласился с ним. Иерихон стоял на невысоком холме, от вершины которого основная стена опускалась к скалистым краям долины. Там, где она выходила на равнину, ее защищал ров. На гребне перед ней соорудили дополнительные укрепления, создававшие тройной барьер. Таким образом осадные башни нельзя было придвинуть к стенам, усиленным крепкими округлыми башнями, с которых пращники и стрелки могли разить нападавших стрелами и камнями.

– Не удивительно, что Иешуа потребовалась помощь, – проворчал я.

Лукка сощурился, глядя против солнца.