Унгерн вошел в ворота. Цэрики дворцовой гвардии Богдо-гэгена неумело взяли на караул, по двору покатился почтительный шепот:

– Джян-джин… Джян-джин…

Это было переиначенное на монгольский манер китайское цзянь-цзюнь– генерал.

Парадное крыльцо дворца имело восемь ступеней – прообраз буддийского восьмеричного пути к спасению. Толпившиеся у входа ламы расступились, неправильными шпалерами выстраиваясь у стен. Все двери были распахнуты, Унгерн увидел знакомую анфиладу комнат, беспорядочно увешанных картинами в золоченых рамах, уставленных изваяниями бурханов и китайскими вазами. Всюду тикали настольные, напольные и настенные часы, в застекленных коробках стояли чучела экзотических зверей и птиц. Первые напоминали о краткости земной жизни, вторые – о том, в каких разнообразных обличьях она существует внутри круга сансары.

Двое провожатых бесшумно скользили впереди. Когда шли мимо изображения какого-то будды или бодисатвы, Найдан-Доржи пояснял, кто это и при каких обстоятельствах следует обращаться за помощью к нему. В его обязанности входило посвящать барона в учение о четырех благородных истинах, но Унгерн прежде всего ценил в нем умение предсказывать будущее – по звездам, по рыбьей чешуе, по трещинам на брошенной в огонь бараньей лопатке. В начале каждого лунного месяца Найдан-Доржи определял счастливые и опасные дни, указывал числа, несовместимые с применением артиллерии, пулеметов или холодного оружия. В особых случаях исполнял обязанности переводчика. Унгерн понимал по-монгольски, но сам говорил плохо.

Вошли в скромно обставленный рабочий кабинет Богдо-гэгена – ширмы, ковер, бронзовая жаровня с трубой, алтарь у боковой стены, низкий лакированный столик, на нем письменный прибор из нефрита и шкатулка с государственной печатью. Хутухта ждал гостя, сидя в кресле, сжимая в руке толстую желто-красную веревку из верблюжьего волоса. Из его пальцев она уходила в приоткрытое окно. Унгерн знал, что веревка тянется через двор, через кирпичную ограду и по ту ее сторону другим своим концом, завязанным в узел, свешивается вниз. Там двое лам торговали правом прикоснуться к этому узлу. По веревке, как электричество по проводу, передавалась животворная мощь Джебцзун-Дамба-хутухты, он же Богдо-гэген, живой будда. Паломники обеими руками благоговейно брали узел и целовали его или прикладывали к тем местам тела, где поселились вызывающие болезнь злые духи. Плата взималась чаем, беличьими и тарбаганьими шкурками, реже – ямбовым серебром, романовскими рублями или мексиканскими долларами. После революции они стали официальной валютой республиканского Китая, но ходили и в освобожденной от революционеров Монголии. Здесь их по старой памяти называли янчанами. Не принимались лишь банкноты, при Унгерне отпечатанные в ургинской литографии, хотя он распорядился поместить на них изображения важнейших для кочевого хозяйства животных: старшую по достоинству купюру украшал верблюд, затем в порядке убывания ценности шли лошадь, бык и овца. Монголы очень гордились первыми в своей истории национальными деньгами, но чувство это было платоническим. В качестве платежного средства их не признавал никто, кроме интендантов самого Унгерна, безуспешно пытавшихся закупать на них провиант для Азиатской дивизии.

По обе стороны от Богдо-гэгена стояли свитские ламы в пышном облачении, но сам хутухта был одет в простую монашескую курму с черной каймой по нижнему краю – знаком его сана. Темно-зеленые очки скрывали глаза слепца. Жившие в Урге русские колонисты говорили, что живой будда, с юности страдавший пристрастием к алкоголю, ослеп от метилового спирта. Китайские торговцы подсунули ему эту отраву по приказу Пекина, недовольного прорусскими настроениями хутухты.

Найдан-Доржи простерся перед ним в восьмичленном поклоне, припав к ковру восемью частями тела – ступнями, коленями, локтями и кистями рук, но Унгерн ограничился тем, что щелкнул каблуками и слегка склонил голову. Здесь, на Востоке, жест весил больше, чем слово, а он хотел выразить недовольство. Министры финансов и внутренних дел отсутствовали, по одному этому можно было понять, что прием будет сугубо протокольным, серьезных вопросов решить не удастся. Между тем новой аудиенции в ближайшее время не предвиделось. Войска готовились к походу на север, набивали вьюки вяленым мясом.

Напротив Богдо-гэгена ламы поставили скамеечку со стопкой из пяти плоских подушек-олбоков. В окружении хутухты были люди, готовые унизить «Возродившего государство великого батора, командующего», поэтому, прежде чем сесть, Унгерн вопросительно взглянул на спутника. Найдан-Доржи чуть заметно кивнул в знак того, что этикет не нарушен, именно такое число олбоков полагается хану и цин-вану, обладателю желтых поводьев и трехочкового павлиньего пера.

– Ваше высокосвятейшество, – садясь, по-русски заговорил Унгерн, – я пришел отдать прощальный визит, через день мы выступаем в поход на Забайкалье. Мне бы хотелось видеть рядом с вами ваших министров, но, к сожалению, эти люди меня избегают. До начала войны мы больше не встретимся, я должен сообщить вам следующее: если военное счастье изменит мне, но сам я останусь жив, я поведу мое войско в Тибет, к Далай-ламе. Мы соберемся с силами и начнем новый поход. Осмелюсь напомнить, вы были пленником китайских революционеров, мои люди вас освободили. Если в Ургу войдут красные русские, ваша судьба окажется в их руках, но вернуть вам свободу и престол я уже не смогу. Не повторяйте прежних ошибок, не оставайтесь в Урге! Уезжайте в Улясутай, там вы будете в безопасности до возвращения моего войска.

Найдан-Доржи перевел.

Богдо-гэген кивнул с вежливой улыбкой, но в ответ не произнес ни слова. Повинуясь невидимому знаку, от группы свитских лам отделился один, широкогрудый, с мощной, как у борца, шеей. На вытянутых руках он держал квадратный пакетик из шелка-халембы размером в половину пачки от папирос. К нему, образуя длинную петлю, крепился шнурок, тоже шелковый, с единственной красной нитью, вплетенной в желтые. Рисунок на пакетике изображал седобородого лысого старичка с добрым лицом и крючковатым посохом в руке. Очевидно, это был амулет. Унгерн почтительно принял подарок и тут же повесил себе на шею, спрятав на груди, под халатом.

Толстый лама что-то сказал, но знакомые слова вместе ничего не значили, смысл ускользал. Унгерн обернулся к Найдан-Доржи.

Тот зашептал:

– Облаченный в желтое, направляющий свой путь желтым, прими в дар гау великого Саган-Убугуна, хранящий землю с его священной могилы. Он будет оберегать тебя в твоих делах, дух его укрепит твое тело и смягчит суровые нравы жителей северных стран…

В бронзовой курильнице на двух голенастых птичьих ногах тлел сандаловый порошок, источая душный, сладковато-телесный запах. Так пахнет утром постель надоевшей любовницы. Хотелось поскорее выйти на воздух. Лама продолжал говорить, Найдан-Доржи переводил, а Богдо-гэген ритмично кивал пергаментной бритой головой, показывая, что слова исходят от него, лишь звук их принадлежит другому.

Этот старик с лицом кардинала умел слышать шепот богов и сам был богом, но, возвращаясь из странствий по иным мирам, бутылками пил шампанское, которое ему поставляли соперничавшие между собой русский, японский и американский консулы, наслаждался банальными ариями граммофона и с помощью динамо-машины пускал электрические разряды в слуг, развлекаясь их испугом. Он был слеп, но те из его приближенных, кто хотел отправить обратно в нирвану незрячего будду, исчезли сами. Одни умирали, выпив бокал «Вдовы Клико», другие – проехав на лошади с отравленными поводьями или сунув ногу в сапог с ядовитым шипом внутри.