Унгерн ощутил слабое жжение на груди, в том месте, где гау с лысым старичком прикасался к голой коже под княжеским дэли.

Похожий на борца лама уже завершил свою речь, Найдан-Доржи торопливо переводил последние слова:

– Катящий колесо учения не знает преград, горы на его пути становятся пеной, вода – камнем…

Унгерн взглядом велел ему замолчать.

– Благодарю за подарок, – по-монгольски сказал он.

– Гау жжет тебя? – с улыбкой спросил Богдо-гэген.

– Да.

– Не бойся, это не яд. Это Саган-Убугун коснулся твоего тела.

Амулет, видимо, смазан был какой-то дрянью. Унгерн чувствовал, как жжение переходит в зуд.

– Ваши министры, – напомнил он, – обещали тысячу быков и три тысячи овец для моего войска, но я не получил и трех сотен.

Воцарилось молчание.

Очами души Богдо-гэген видел, что звезда сидящего перед ним человека неудержимо клонится к закату. Он ничего не ответил, а один из свитских лам, горестно вздыхая, взялся объяснять, что идет падеж скота, исполнить обещание невозможно. Его поддержали еще два-три голоса. На быков нападала чума, овцы терялись в песках, падали в пропасти, их сотнями уносили волки, тощих и ослабевших от весенней бескормицы.

– Ваше высокосвятейшество, – сказал Унгерн, – вы обещали продолжить мобилизацию для пополнения моего войска и снабдить его провиантом. Вероятно, ваш дар заменит всё то, чего я так и не получил. Благодарю.

Поклонился, повернулся спиной к хутухте и пошел к выходу. Найдан-Доржи, онемевший от такой бестактности, задом отступил до дверей и лишь потом догнал своего ученика.

У ворот, даже не взглянув на зеленый паланкин с испуганными носильщиками, Унгерн стремительным шагом направился к автомобилю. Едва поспевая за ним, Найдан-Доржи на ходу рассказывал:

– Саган-Убугун, Белый Старец, – самая, быть может, загадочная фигура в нашем пантеоне. Изображается в виде отшельника, сидящего на берегу озера в окружении диких зверей и птиц. Олени жмутся к его ногам, птицы слетают ему на плечи…

– Что тут загадочного? – перебил Унгерн. – Обычный отшельник.

– Да, но архатом он стал после смерти Чингисхана, а прежде вел совсем иную жизнь. В походах Чингисхан пускал впереди войска белую кобылицу, на ней, незримый, ехал Саган-Убугун. Он вел монгольское войско к победам, но никому из чингизидов помогать не пожелал, выбрал уединение.

– Почему?

– В этом-то и загадка.

Шофер, издали заметив барона, успел запустить мотор, машина подрагивала, окутываясь ароматным дымком. Захваченные у китайцев запасы газолина давно иссякли, двигатель работал на скипидаре.

– Богдо-гэген неслучайно подарил вам этот амулет, – поспешил договорить Найдан-Доржи. – Саган-Убугун будет хранить вас в бою и поможет победить красных. В Монголии многие считают вас хубилганом самого Чингиса.

– Хубилганом?

– Да, его перерождением. Между прочим, он был рыжеволосым, как вы.

Конвойные казаки взлетели в седла. Безродный, распахнув перед Унгерном дверцу автомобиля, спросил:

– Ну и как оно, ваше превосходительство? Барашка мала-мала дают?

Забайкальский гуран-полукровка, он один в дивизии не боялся бешеного барона. По слухам, Безродный подкупил какого-то гадателя, предсказавшего Унгерну, что тот будет жить до тех пор, покуда жив его ординарец. С тех пор Безродного берегли как зеницу ока, во время боев он отлеживался в обозе.

Унгерн с Найдан-Доржи сели на заднее сиденье, Козловский – на переднее, рядом с шофером, чтобы при разговоре поворачивать голову пришлось бы ему, а не барону.

– Да, буддизм учит щадить всё живое, – говорил Найдан-Доржи, – но когда вас обвиняют в жестокости, вы должны отвечать следующим образом: я убиваю грешников, чтобы они не совершили новых грехов, и этим облегчаю их судьбу в будущих перерождениях.

Долина Толы осталась позади, въехали в Ургу. Потянулись глухие заплоты из неошкуренных лиственниц, бревенчатые русские дома с синими или зелеными ставнями, глинобитные китайские фанзы. Справа, над войлочным месивом юрт и двориков монастыря Дзун-хурэ, сверкал на солнце покрытый листовой медью купол храма в честь будды Майдари – владыки будущего. На небе – ни облачка. Стоял май, по-монгольски кукуин-хара – месяц кукования. Кукушки водились в лесах на священной горе Богдо-ул, заслонявшей столицу от налетавших из Гоби песчаных бурь, но спрашивать у них, сколько лет ему осталось жить, Унгерн бы не рискнул.

Миновали площадь Поклонений с соборным храмом Цогчин и вторым дворцом Богдо-гэгена, известным как Златоверхий, поскольку, в отличие от Зеленого, имел кровлю желтого цвета, отсюда выехали на главную торговую улицу с китайскими лавками, харчевнями, шорными и скорняжными мастерскими, затем по береговой террасе поднялись на безотрадное каменистое полугорье восточной окраины и остановились возле двухэтажного здания старого русского консульства, чьей точной копией был Но-гон-сумэ. Теперь здесь разместился штаб дивизии. На железной крыше, как голуби, гурьбой сидели наказанные офицеры. Это наказание, считавшееся еще относительно мягким, изобрел сам Унгерн. Виновные в дисциплинарных проступках сажались на крышу, хлеб и воду им туда раз в день поднимали в корзине на веревке.

При виде генеральского автомобиля офицеры на крыше замерли, кое-кто попытался встать, балансируя на скате. Из девяти человек ни один не был ни монголом, ни бурятом, ни китайцем, ни татарином. За что они наказаны, Унгерн забыл, как забывал всё, о чем не имело смысла помнить.

– Обратите внимание, ни одного азиата, – сказал он Козловскому. – Для азиатских народов главное – верность. А русских заставить служить может только то, что некуда деваться, кушать надо.

– Русский человек должен знать, за что он воюет, – осторожно возразил Козловский.

– Бросьте! Война есть война, это в Европе выдумали, чтобы непременно воевать за какую-нибудь идею. В наше время настоящего рыцаря только среди желтых и найдешь. Вон в Китае у каждого генерала своя провинция, воюют между собой, а в гости друг к дружке ездят по-прежнему. Перед сражением войска построят, сами сядут вдвоем в шатре, чай пьют, в мацзян играют. Вестовые им докладывают, кто кого бьет. Одному так-то вот доложили, он и заплакал. Другой спрашивает: «Почему брат мой плачет?» Тот говорит: «Беда, на правом фланге моя кавалерия разгромила кавалерию моего брата!»

Унгерн задрал голову и крикнул:

– Всех прощаю! Марш по своим сотням!

Мимо вжимающихся в стены офицеров и писарей прошагал в свой кабинет, где не было ничего, кроме телефонного аппарата, двух стульев и стола с тарелкой недоеденной лапши на нем. Он вспомнил, что не завтракал, поискал ложку, но найти не успел, вошел Козловский с пробным оттиском отпечатанного в консульской типографии приказа по дивизии.

– Только что принесли, – доложил он.