— Знакомая история, — Гольцман откинулся на спинку офисного кресла и оправил подведенный к губам микрофон гарнитуры. — Но рыночная экономика таки диктует, верно?

— Лично я тоже считаю, — Паштет пожал плечами и прислушался к себе, пытаясь определить, не врет ли сам себе, — что смертельного в этом нет. Не убудет от миллионного бора, если в нем пару десятков сосен выкорчевать. Аккуратно, заметим, по линеечке.

Нет, не врал, подсказало сердце. И дело не только в том, что в одном из таких пограничных домов ему выпало чудом выхватить очень дешевую квартиру. От бора и правда не убудет, а людям жить негде.

— Вообще-то, конечно, глушь несусветная… — Комолкин откинулся назад и оперся на вытянутые руки. — Остановка одна всего. Магазинов толковых нет, в ларьках сплошная просрочка. Строек замороженных вокруг, как грибов; ночью во дворах можно не только ногу, но и шею свернуть. Но я привыкну, бро.

— Ага, привыкнешь. — Миха снова хохотнул. — Посмотрим, как станешь к себе на кофий дам зазывать. — Он вставил в глазную впадину воображаемый монокль: — Мадемуазель, не соизволите ли посетить мое загородное поместье? Скорее всего, утром на автобусной остановке вы отморозите себе панталоны. Зато я дам вам потрогать верхушку корабельной сосны на моем балконе!

Когда оба от души посмеялись, а призраки неспокойного эха опять растаяли на бетонных стенах, Мишка подался вперед и подпер подбородок ладонью:

— Одичаешь ты там, Паштетик…

— Не одичаю, братюнь, — тот легкомысленно махнул рукой. — Зато хата своя! Полноценная, на десятом этаже…

— Не страшно одному в огромном доме? — И Гольцман прижал ладони к щекам, изображая известного мальчика из известного фильма.

— Ну я ж не совсем один… — Пашка обернулся к входной двери, словно рассчитывал услышать, как где-то рядом заселяются новые жильцы. — В соседнем подъезде, конечно, хором обжитых побольше. Но и у нас свет в окнах видел, вечерами изредка ремонты идут. Заезжать, правда, почти никто не спешит, без лифтов это напряжно…

Он еще раз осмотрел полупустую прямоугольную комнату. Коробки, разбирать которые было бессмысленно до покупки шкафа. Старый письменный стол, заваленный пакетами и связками книг. Тубы плакатов, которые было бы недурно поклеить, чтобы хоть как-то украсить помещение. Тюки с постельным бельем, стоящий за ними велосипед. Гардину и шторы, повесить которые стоило в первую очередь. Мелькнула неуместная мысль — а не завести ли теперь кота?

Миха на экране хотел еще что-то сказать. Но ему не позволил низкий вибрирующий вой, прокатившийся по квартире сибирского друга. Паштет вздрогнул и тут же разозлился на себя за то, что до сих пор не привык, и по-прежнему пугался. Гольцман же в недоумении прищурился.

— Ветер хулиганит, — со знанием дела пояснил Комолкин и глянул в черное окно, за которым непогодило. — Сифонить тут, конечно, зимой будет нехило, все в щелях…

И вдруг брови его скакнули на лоб, а губы растянулись в счастливой улыбке — в ночи закружило и завертело пышными хлопьями, невесомыми и мохнатыми, словно перья сказочной птицы.

— Ух ты, Миха, у нас снег!

Он торопливо подхватил ноут и развернул экраном к окну.

— Ого, — признали из теплого Сочи, — и правда, снег. Рановато он у вас нынче…

И правда, рановато. Но красиво настолько, что несколько минут парни потрясенно молчали, наблюдая за невесомым снегопадом.

Где-то у соседей сверху жалобно, на одной ноте, монотонно мяукал кот.

На следующий день снег выпал снова. Начался примерно в полдень и шел почти до самых сумерек. Не успевшая запылиться, белоснежная перина сверкала так, будто «Щаковку» приукрасили к великому торжеству. Даже хмурые невыспавшиеся люди на улицах стали улыбаться чуть больше обычного.

Паштету укутанный снегом Академ казался нереально красивым. Мешало лишь чувство тихой неуемной тревоги, причины которой парень отыскать не сумел. А может, Гольцман был прав и он начинал дичать?

Поздним вечером, когда Комолкин уже вернулся с работы, снег повалил вновь. Густой, крупный, оседающий величественно и чинно. Если долго смотреть в его невесомую вьюжную глубь, начинала кружиться голова. Белый занавес был настолько плотным, что надолго скрыл от глаз и могучий сосновый бор, и ближайший из заселенных домов, и даже прожектор заброшенной стройки.

Хлюпая горячим чаем и глядя в окно на буйство подступающей зимы, Паштет размышлял, что ни за какие сокровища мира не хотел бы сейчас оказаться в сердце леса. Например, на зимовье, отрезанным от цивилизации, оставленным один на один с догорающим в «буржуйке» огнем…

Ближе к полуночи небесные запасы истощились. Прессуя тапочками наваленный на балкон пушистый ковер и кутаясь в пальто, Комолкин вышел покурить. Напротив дома мерно покачивались на ветру макушки сосен-гигантов, облепленные мокрым снегом.

Во дворе было до неуютности темно, а единственным источником освещения остался мощный фонарь, круглосуточно освещавший проезд к брошенной стройке справа от высотки. Подступавшие к заасфальтированной автостоянке деревья казались строем вражеской армии, зеленомундирной, с белыми эполетами на плечах. Армия была готова к наступлению.

Недовольно нахмурившись, Паштет глубоко затянулся сигаретой и попробовал снова нащупать причину непрошеной хандры. Преодолевая совершенно примитивный страх, заставил себя подступить к бетонным перилам балкона и всмотрелся в дикие недра тайги.

Тут же одернув себя: да какой там «дикие»?! Лес вокруг «Щаковки» был насквозь исхожен людьми и истоптан сотнями троп. И пусть он казался первобытным, чувство было обманчивым — трактора и подъемные краны давно изгнали из него всю сказочную нелюдь, а самыми страшными хищниками бора остались многочисленные белки…

— Эх, красота… — Шепотом убеждая себя под нос, Комолкин закутался в пальто.

И в этот самый момент заметил на краю леса человеческую фигуру…

Судя по первому впечатлению, это был мужчина. Одетый в нечто объемное и бесформенное, похожее на теплую парку с капюшоном, еще не совсем уместную по погоде.

Фигура стояла на самой границе бора, по щиколотку утопая в свежевыпавшем снегу. Неподвижная и сиротливая настолько, что Паштет даже прищурился — не померещилось ли принять за человека высокий пень или хитросплетенную ветку?

Осенний ветер вмиг стал неуютным и злым, заставил поднять фетровый воротник. Сбросив окурок в пустую пивную бутылку, Павел неожиданно для себя поднял руку и небрежно помахал мужчине внизу.

Присмотрелся, надеясь обнаружить на снегу силуэт пса, которого выгуливал незнакомец. И не заметил. Лишь обратил внимание на цепочку необычных следов — она вела к мужчине на краю леса не от подъезда, а строго вдоль опушки, своей пунктирной отсечкой напоминая государственную границу на старой школьной карте…

Паша уже был готов признать, что никакого мужчины внизу нет и глаза его все-таки обманули. Но тут фигура подняла правую руку. Медленно, будто во сне, и Комолкин неожиданно вздрогнул.