Мне казалось, что стоит пройти список до конца, как холодный груз сам собою упадет на землю, и я снова смогу расправить плечи, жить как раньше, варить мыло, ходить по выставкам, носить каменные бусы, много смеяться, покуривать кальян, пить глинтвейн по вечерам.

Но почему-то легче не становилось. Прошел один день, другой, третий, неделя, следующая, потом в форточку ворвался март, и я перестала раздвигать шторы, потому что беспечный танец солнечных зайчиков казался пыткой. Я заперлась дома, перестала причесываться, переодеваться, смотреть на себя в зеркало, слушать музыку, включать телевизор, отвечать на телефонные звонки; питалась преимущественно сухофруктами и плавлеными сырками «Дружба».

В конце концов, я потеряла счет времени.

Не знаю, сколько это продолжалось, но вот однажды в мою комнату ворвалась Челси, румяная, свежая, раздражительно бодрая.

* * *

– Ты так и собираешься до конца своих дней вонять немытыми волосами, питаться быстрорастворимой лапшой и иногда в качестве поблажки скачивать из Интернета порнушку? – В то утро Челси влетела в мою комнату раньше обычного, и глаза ее горели, как у ведьмы.

Она стянула с меня плед, потом, демонстративно зажав нос, распахнула окно. Зябко поежившись, подтянула колени к груди. Солнечный свет больно бил по глазам. Последние три дня я провела в любимой пижаме с мишками, задернув шторы и включая телефон, только когда мне требовалось вызвать разносчика пиццы. Я устала. Никогда в жизни так не уставала. Никогда в жизни мне так не хотелось сложить руки. Чувствовала себя так, словно мне сделали энергетический аборт – грубо выскоблили все хорошее, что во мне еще оставалось. Просыпалась еще более минорной и усталой, чем засыпала. Снилась мне преимущественно какая-то муть. Однажды проснулась среди ночи от собственного крика и не смогла вспомнить сути липкого кошмара, но еще долго тряслась, пытаясь угомонить встрепенувшееся сердце.

Вроде бы все осталось позади. Все хорошо.

Happy end, твою мать.

От меня наконец отвязались следователи. Отпустили на все четыре стороны, я больше не была подозреваемой и могла улететь хоть в Антарктиду к пингвинам. Я выбросила старую сим-карточку, и никто из невольно обманутых мною больше не мог мне позвонить. Я больше никогда не услышу укора в их дрожащих от слез голосах.

Вроде бы это было время начинать с чистого листа. Но я никак, никак не могла отделаться от этой вязкой, с привкусом гнилой тины, апатии. От спонтанно вспыхивающей, как молния, ненависти к себе. От желания малодушно перемотать все назад и понимания, что это невозможно. Не хотелось смотреть на себя в зеркало, я и не смотрела. Даже умываться перестала и причесываться. Не хотелось никаких будничных потуг, никаких даже машинальных усилий – натянуть чулки, сварить кофе, прогуляться по Лефортовскому парку, заглянуть к знакомым художникам, с кем-то поговорить, купить книгу. Хотелось превратиться в медузу, стать безвольным желе с вязко расклеивающейся пастью, в которую сам по себе, без малейших усилий, попадает морской планктон. И чтобы у меня были ядовитые щупальца, постреливающие фиолетовым током на случай, если кто-нибудь рискнет меня потревожить. И так провести всю жизнь, пока прибой однажды не выбросит меня на прибрежный песок и я медленно растаю.

Целыми днями я валялась в кровати и пялилась в потолок, иногда начинала плакать, скорее от жалости к себе, иногда беспричинно хохотать.

И вот в один из дней моего добровольного саморазрушения стремительно ворвалась Челси.

– Вставай! Посмотри на себя. Я и не думала, что ты такая уродина.

– На себя посмотри, – вяло огрызнулась я. – Уходи. Мне сейчас не до тебя.

– А, поняла, у тебя опять свидание с Джеком, – она ловко вытащила из-под моей кровати непочатую бутылку «Джек Дэниелса», которая была предусмотрительно заначена на тот случай, если мне станет совсем невыносимо. – О-па. Ни глоточка не сделала, бедняга Джек так и остался девственником.

– Да пошла ты. Оставь бутылку. Задерни шторы. Уходи по своим делам.

– А ты тут пока тихо заплесневеешь, да? Будем выращивать на тебе чайный гриб, заодно и в хозяйстве пригодишься? Нет уж, так дело не пойдет! А ну марш в душ! Я тебе там ванну наполнила. Потом пойдешь завтракать, а потом поговорим.

Я пробовала сопротивляться, но Челси была непреклонна. А когда я, рухнув обратно в кровать, отвернулась к стене и накрыла голову подушкой, она с такой силой дернула меня за ногу, что я скатилась на пол вместе с матрацем. Даже не подозревала, что у меня такая сильная сестра.

Брезгливо подталкивая меня в спину черенком от старой швабры, как фашист пленного солдата, она отвела меня в ванную. И стояла над душой, пока не убедилась, что я действительно плюхнулась в теплую, пахнущую ванилью, жасмином и имбирем воду. Судя по запаху и густоте пены, на эту ванну были изведены все оставшиеся в моем шкафчике ингредиенты для мыловарения. Как давно это было. Я зачерпнула ладонью снежную пригоршню теплой пены и поднесла к лицу – сотни крошечных мыльных пузырей отливали бензином и тихо лопались на моей ладони. А ведь я была счастлива. Может быть, чуть-чуть потеряна, может быть, чуть-чуть позволяла пойти на ненужные компромиссы, взять хотя бы Федора. Но в целом какое беззаботное было время. И чувствовала себя такой свободной, такой, что моими руками будто бы можно было обнять весь мир. Я легла на дно ванны, открыла глаза, сквозь мыльную пену пробивались скупые лучики электрического света, и это было красиво. Лежала целую минуту, пока хватало дыхания.

Потом собралась с силами, вымыла волосы жасминовым шампунем, вымазала половину тюбика увлажняющей маски на лицо. Замоталась в чистый халат, который был мне велик на три размера. На самом деле халат был мужским. Я его купила давным-давно под Новый год. Еще молоденькая совсем была и не понимала, что чудеса – это на самом деле что-то простое и понятное; мне все мечталось о чем-то спонтанном и романтическом в пастельных тонах.

Помню, шла по заснеженной Тверской, и вдруг такая тоска накатила – хоть вешайся. Почему-то вспомнилось, как мы отмечали Новый год, когда я была маленькой. Предвкушение начиналось за несколько дней: покупали елку на елочном базаре, наряжали ее шарами, золотыми шишками и блестящими бусами. Я помогала маме нарезать салаты. Всегда был торт, особенный новогодний торт, шоколадно-апельсиновый, с молотым фундуком и коньячной пропиткой. На глазури взбитыми сливками рисовали елочку. Только мы втроем, больше никого. И это было так давно, но почему-то запомнилось так подробно. Интересно, в Майами они наряжают елки? И дают ли своей новой дочери украшать сливками торт? Я даже заплакала от жалости к себе. Как назло, в последних числах декабря я рассталась с мужчиной. Это трагедия, когда тебе двадцать два. Ну во всяком случае, повод для депрессии. И вот я шла по Тверской, и вдруг в одной из витрин с обнадеживающей золотой надписью SALE увидела этот халат. Черный, махровый, уютный. Мужской. Не знаю, что на меня нашло. И денег у меня лишних не водилось, и сентиментальные порывы мне свойственны не были. Но все же я зашла в магазин и купила его. В тот момент мне казалось, что это талисман. Я покупаю халат для него, еще незнакомого, абстрактного, но самого лучшего, почти любимого. Я так свято в это верила, сейчас самой вспоминать смешно. Тот Новый год встретила в обществе халата. Вот такой декаданс нового времени. Мужчину, достойного халата, я так и не встретила. Иногда носила его сама – но ни одному из любовников так и не предложила.