— А у нас в семье так принято, — ответил Кирилл, и сказал, между прочим, чистую правду. — У меня тоже мамина фамилия. Мы по женской линии размножаемся.

Обычно Мариша вела беседу небрежно и ненастойчиво, словно бабочка, перелетающая с цветка на цветок, но тут заупрямилась. Этот разговор был так мучительно труден, что она преисполнилась решимости выяснить все разом и окончательно.

Спросила, а как же люди — соседи, учителя, подружки — они-то думают, что Мариша и Кирилл неродные! Разве хорошо вводить всех в заблуждение?

Кирилл ответил: «Это будет наш секрет. Семейный секрет. Знать о нем будем только мы с тобой и мама».

— Ты — папина любимая девочка, — растерянно добавил Кирилл.

Он уже сомневался, правильно ли поступил. Вот уж воистину — не делай добра, не увидишь зла. Хотел как лучше, а получилось известно как...

Любимая она была девочка или нет, неизвестно, но Кирилл действительно очень хорошо относился к Марише. И Мариша успокоилась — она папина любимая девочка, а фамилия у нее мамина. Мариша Королева — тоже красиво.

Осталась только одна заноза. Небольшая такая заноза, к которой Мариша скоро привыкла.

Кирилл уже был писателем Киром Крутым, не таким знаменитым, как сейчас, но достаточно известным. Марише было строго-настрого запрещено хвастаться соседям или девочкам в школе, что Кир Крутой — ее папа. Так строго, что ей даже не могло прийти в голову нарушить запрет. Кирилл сказал, что если она кому-нибудь проговорится, то случится что-то ужасное. Что именно, Мариша не запомнила, постаралась забыть. Если бы она действительно была родная дочка, ей бы не запретили рассказывать, что Кир Крутой — ее отец. А ей запретили. Потому что она неродная. Не положено ей, неродной дочке, хвастаться отцом — известным писателем.

Вот так и росла Мариша, дочь — не дочь.

А вообще у них в семье было очень хорошо. Мариша папу побаивалась — он был очень придирчив к чистоте, к порядку, к идеальной аккуратности. А Мариша, как назло, была жуткая, патологическая неряха, и ничего с этим поделать было нельзя. Платья сами пачкались, чай сам проливался на новую кофточку, пятна грязи бросались на Маришины джинсы, как злые собаки. А руки, какие у Мариши были руки!..

Папа заставлял Маришу мыть руки перед едой. По два раза, иногда по три. Даже когда она уже была взрослая.

Но Марише повезло — у нее всегда было то, чего у других еще не было. Марише всегда покупали все — тут Лариса была непоколебима. Невероятные свитерки, туфельки неземной красоты, дубленка, кожаная курточка, золотые сережки — не пошлые, из соседнего ювелирного магазина, а настоящие, от Картье, на день рождения подарили, привезли из Франции.

А во Францию они ее с собой не взяли. «Откупаются от меня», — думала Мариша. Лет до тринадцати она считала, что родители ее не любят, потому что у нее зубы кривые, — стесняются.

Они всегда уезжали без нее. Марише не нужно было во Францию, в Италию, в Австрию. Пусть бы хоть в Комарово ее взяли! Ведь другим родителям хочется побыть со своими детьми!

Маришу в меру ласкали, в меру баловали, но ощущения любимого балованного ребенка у нее не возникало.

Не только во Францию, ее и в гости с собой не брали, как будто бы она их там, в гостях, опозорила, — описалась бы, например, у всех на виду. И дома Маришу не очень-то поощряли сидеть с гостями. Мама словно старалась спрятать ее в дальнюю комнату, чтобы она не была на виду. «Когда я вырасту, я их тоже к себе не пущу!» — мечтала Мариша.

На дачу в Комарово Маришу не отправляли. И к бабушке не водили. Почему?

Кира ей не бабушка, вот почему. Сама Кира ни секунды не считала девочку своей внучкой.

Ну и хорошо, что не брали. Один раз они ее взяли с собой, так лучше бы не брали! Мариша так боялась сделать что-нибудь не так, что весь вечер просидела недоразвитым кроликом под строгим Кириным взглядом. Еле в туалет решилась выйти. Вышла и услышала Кирин голос — она на кухне беседовала с папой:

— Твоя падчерица — дебилка.

Кира не потрудилась даже понизить голос.

«Это я падчерица, это я дебилка? — удивилась Мариша. — Почему?..»

К маме Мариша никогда сама не ласкалась, а к папе иногда подходила, терлась о плечо носом. Не часто. Если честно, папу она немного стеснялась и побаивалась. Не потому, что он ее ругал или тем более бил. Папа ударил ее всего один раз, дневником, как водится. Ударив, сам испугался и немедленно пошутил:

— Кто из нас не был бит дневником! Дневник — это вообще такое специальное орудие для битья.

Мариша очень хотела, чтобы папа ее любил. Боялась что-нибудь сделать не так и все равно делала. Неряшество, конечно, не в счет, тут уж она ничего не могла изменить.

* * *

Сейчас, в свои восемнадцать лет, Мариша, конечно же, знала, что ведьм и эльфов не существует на свете и что они с папой неродные. Нет, Кирилл с Ларисой не сажали Маришу напротив себя и не говорили с серьезными лицами: «Мы должны тебе что-то важное сообщить...» Это получилось как-то само собой.

Да и Маришу давным-давно не занимали эти детские глупости — дочь — не дочь.

Ее занимало совсем другое — скоро, вот-вот, найдется человек, который полюбит ее. Полюбит невыносимой любовью на всю жизнь. Алик? Ваня? Кто, кто?..

Кирочка

Авроре пришлось признаться, что обычная схема не сработала — ей не удалось справиться с Кирочкой. Разговорить, войти к ней в доверие, расположить к себе, расколоть — ничего этого не удалось.

Кирочка и вообще-то не блистала красками юности, а сейчас, холодно глядя на Аврору запавшими от бессонной ночи глазами, выглядела еще более невзрачной, чем всегда.

Ее узкое личико с прозрачными глазами и тонкими губами было непроницаемым. Штирлиц, и тот что-то выражал лицом, хотя бы заинтересованность в собеседнике, а вот Кирочка ничего... Казалось, она не желала показать, что устала, и смотрела на Аврору, словно занавесившись от нее табличкой: «Не тронь меня, надоедливая тетка».

«Это не человек, а просто какой-то черный ящик», — с досадой подумала Аврора. Она чувствовала себя беспомощной, будто стараясь разглядеть время, без очков близоруко вглядываясь в часовой циферблат. Девушка не желала с ней откровенничать. Да что там откровенничать — она просто не желала разговаривать! Вежливо демонстрировала, что не собирается терять время на не интересную ей беседу и на не симпатичную ей Аврору.

Аврора не выносила, когда ее не любили. Она искренне, без всякого ложного смущения, хотела всем нравиться. Возможно, в этом и был секрет ее убежденности в том, что мир прекрасен: если общаться лишь с теми, кому ты нравишься, то начинает казаться, что тебя любит весь мир, а это чрезвычайно приятно. Сталкиваясь с открытой неприязнью, Аврора спешила убедить себя, что это чистая случайность, и молниеносно отступала, чтобы настроение не успело испортиться, а самооценка понизиться.