Он ничего толком не чувствовал. Глотнул пива и попытался взять себя в руки.

– Эти все ребята, – говорил ему Клод, – они же самые настоящие озерные волки. Профессионалы, каких мало. Они откуда угодно ее тебе вытащат.

Из темноты послышался подтверждающий гомон голосов.

На скамейке Лакс и Пат были погружены в свою беседу. Уэйд смотрел на них какое-то время, соображая: может, подойти к шерифу и попросить достать наручники. Выложить кой-какие секреты. Про чайник и про лодочный сарай. Сказать, что он ни в чем не уверен. Хоть раз в жизни объяснить все начистоту. Про отца. Про то, что с давних пор он справляется с жизнью исключительно с помощью зеркал, а теперь совершенно растерян, сбит с толку и понятия не имеет, как выпутаться. И это чистая правда. Он не понимает ни хрена. Не понимает, где находится, как сюда попал и куда двигаться дальше.

Клод тронул его руку; ему показалось прошло уже много времени. Они встали и направились в ту сторону, где Арт Лакс разговаривал в темноте с Пат. Винни Пирсон куда-то пропал.

Уэйд застегнул куртку.

– Под арест? – спросил он беззаботно.

Наутро они отправились снова, и так каждый день в течение двух недель. Озеро было огромное и пустое.

Восьмого октября полиция штата Миннесота отозвала свои три поисковых самолета. Четыре дня спустя пограничная служба вернулась к обычному режиму работы, и к семнадцатому октября из тех, кто вел поиск, остались только две-три частные лодки.

Погода большей частью держалась: сухие ясные дни, холодные ночи. Утром девятнадцатого октября был снег, через два дня слегка подморозило, но потом небо очистилось, с юга подул теплый ветер, и вновь ровно и ярко засияло осеннее солнце.

Размеренный ритм не давал Уэйду впадать в апатию.

По утрам Рут Расмуссен наполняла сумку-термос сандвичами и газированными напитками. Клод и Пат склонялись над атласом, делая в нем пометки красным карандашом, потом все трое спускались к лодке и целый день бороздили озеро, оставляя длинный серебристый след. Глушь подавляла своей массой. Тут, понял Уэйд, кто потерялся, тот просто подчинился закону. Вода в одном месте неотличима от воды в другом месте, Ничего в частности, всё вообще. Леса развертываются в новые леса, небеса наплывают друг на друга. Безлюдье множится, накладываясь само на себя. «Везде» равнозначно «нигде». Безупречная слитность, безукоризненное единство, плоские зеркальные воды, в которых видны точные копии других копий, гипнотическая повторность всего и вся, голубизна, бессмысленность, вечная неизменность. Сюда, понял Уэйд, попадают все исчезнувшие вещи. Оброненные монетки. Иголки, потерянные в стогах сена.

Поиски не имели смысла, он это знал, но он обретал странный покой, глядя в бесконечность вод и лесов. Она напоминала зеркальный ящик у него в голове, куда можно было скользнуть, чтобы пропасть на время.

– Нет – и точка, – сказал Клод.

– Так мы большую площадь охватим.

– Нет.

– Но я же не.. У меня карта будет.

– Можешь ей подтереться. Сказал – нет.

– Все-таки я мог бы.

– Мог бы.

– Чего ж тогда?

– Ничего, – вздохнул старик – Просто нет.

За ужином Уэйд заговорил о том же. Тут, дескать, не практические частности важны. Просто он должен это делать, и все.

Старик поднял на него глаза.

– Согласен, – сказал он. – Но ты и так это делаешь.

– Один, в смысле.

– Не тяни из меня жилы.

– Я не тяну.

– Все равно. Нет – значит нет.

Уэйд посмотрел сначала на Рут, которая качала головой, потом на Пат, которая передернула плечами – мол, нелепость очередная.

Если серьезно, что может такого случиться? – сказал он. – Компас будет, карта будет, какие проблемы? Рацию можно взять.

– Предположим, – буркнул Клод. – И что дальше?

– Искать буду.

– Вот-вот. Где жена, там и муж решил кончить.

– Я должен использовать любой шанс.

Пат метнула в него взгляд.

– Какое рыцарство, кто бы мог подумать. Я просто в восторге. И Кэти небось тоже была бы.

Я вовсе не собираюсь…

– Одинокий объездчик.[31]

Клод смотрел на него через стол. Старик вынул верхний зубной протез, прополоскал в чашке с кофе, поставил на место.

– Какие бы ни были твои личные проблемы, ясность нам не помешает. Есть такое слово нет , и это значит – и думать не моги. Это значит – забудь.

– Вот это по его части, – сказала Пат. – Доблестный рыцарь-забывалыцик.

– Спокойно, – сказал Клод.

– Просто маленькое замечание.

– Я понимаю.

– Он храбрец у нас, куда там, – сказала Пат. – Н-но, галопом.

На следующее утро пошел снег, сменившийся сильным дождем, и в полдень Клод повернул назад, к коттеджу. Весь остальной день пережидали непогоду. Во второй половине дня опять заснежило, с резким косым ветром, и из окон коттеджа невозможно стало разглядеть ни причал, ни лодочный сарай, ни озеро за ними. Часа два они вяло играли в скрэббл, сидя перед камином. Около пяти Уэйд вышел наружу с широкой лопатой, стал медленно расчищать тропку от крыльца к дороге. Мысли его были большей частью о магии. Он с усилием отгребал мокрый тяжелый снег, а в уме разбирал механику последнего сногсшибательного фокуса. Образчик причинной транспортации. Вполне осуществимо. Как эти две чокнутые змеи в Розовом секторе.

Продумывая детали, Уэйд неожиданно проникся новым, угрюмым сочувствием к отцу. Вот, значит, как оно было. Ходишь, делаешь свои дела. Несешь эту ношу, замуровываешь себя в молчание, прячешь адскую правду от всех остальных и большую часть времени от себя тоже. Никакой театральности. Гребешь снег, околачиваешься в политике или торгуешь в ювелирном магазине; периодически ищешь забвения», предаешь настоящее каждым вдохом из пузыря с прогнившим прошлым. А потом в один прекрасный день обнаруживаешь бельевую веревку. Изумляешься. Подтаскиваешь мусорный бак, влезаешь и подцепляешь себя к вечности, словно включаешься в электрическую сеть. Ни записок, ни схем – никаких объяснений. В чем искусство и состоит – искусство отца, искусство Кэти: величественный переход в область чистой, всеобъемлющей Тайны. Не надо путать, подумал он, абсолютное зло с несчастливым детством. Узнать – значит разочароваться. Понять – значит быть преданным. Все жалкие «как» и «почему», все низменные мотивы, все абсцессы души, все отвратительные мелкие уродства личности и истории – не более чем реквизит, который ты прячешь до самого конца Пусть публика завывает во тьме, потрясает кулаками, пусть одни кричат – Как? , другие – Почему?