Абдулла мог столкнуть ногой магнитофон за борт, но он слишком любил музыку, чтобы сделать это. Норман не дотянулся бы, Юрий все время был рядом с Жоржем. Оставалась только наша тройка, которая работала на корме. Карло невозмутимо продолжал перетаскивать кувшины. Карло! Для меня все стало ясно. Он все еще злится на Жоржа, вот и отомстил. Но где была его голова! Вот уж от кого не ожидал. Теперь мы все равно что на бочке с порохом, и фитиль уже зажжен.

– Жорж, – сказал я. – Ты молодец, научился следить за порядком, как же ты мог положить свой магнитофон на самом краю, так что он свалился в море!?

– Может, он и правда лежал на краю, – согласился Жорж, – но с мостика он мог свалиться только на палубу, а не за борт.

Он был абсолютно прав, но как-то надо было выручать Карло.

– Магнитофон лежал на правом углу, – решительно сказал я. – Если его задели, когда мы сильно накренились вправо, он должен был упасть за борт.

Жорж продолжал искать в самых невероятных местах, потом залез в свой спальный мешок и мгновенно уснул. Мы не будили его до самого утра, когда Карло свистом вызвал нас завтракать и предложил яичницу с корейкой. Долго сердиться на такого кока было невозможно, и больше никто не заговаривал о магнитофоне. И только после конца плавания Сантьяго однажды положил руку на широкое плечо Жоржа и спокойно спросил:

– Жорж, сколько я тебе должен за магнитофон?

Мы все так и опешили. Жорж медленно, очень медленно развернулся фронтом к маленькому улыбающемуся мексиканцу, сам широко улыбнулся и сказал:

– Какой еще магнитофон?

«И как только ты на это решился», – спросили мы потом Сантьяго. Он признался, что был далеко не уверен, правильно ли делает, сбрасывая в воду музыкальную машину, но в одном он ни капли не сомневался: если позволить ей и впредь играть одни и те же мелодии, кто-нибудь не выдержит и стукнет ею хозяина по голове.

Шли недели, мы жались всемером в тесной каюте, словно на круглосуточных посиделках, и «Ра» все качалась в центре одного и того же круга, и горизонт сопровождал нас, как заколдованный. С 4 по 9 июня волны были совсем ленивые, ветер скис, кое-кого из ребят круглые сутки клонило в сон. И папирус уже не скрипел и не рычал, а мурлыкал, словно кот на солнцепеке.

Норман поделился со мной своими тревогами. Мы медленно дрейфуем на юго-запад, и, если не подует хороший ветер, нас может захватить круговое течение у берегов Мавритании и Сенегала. Судя по тому как много судов проходило вдали и вблизи, мы снова очутились на каком-то маршруте, а в ночь на 6 июня мы увидели идущий прямо на нас большой, ярко освещенный океанский пароход. Курс его красноречиво свидетельствовал о том, что вахтенный офицер не заметил наш маленький топовый фонарь, и мы принялись отчаянно размахивать карманными фонариками. Тихий ветер лишал нас всяких надежд свернуть в сторону за счет рулевых весел. Рокоча машиной, светящийся гигант грозно наступал на нас. Вдруг он отвернул направо и заглушил свою механическую громыхалку. С мостика нам просемафорили яростный выговор так быстро, что мы успели только разобрать слово «прошу», пока великан с разгона бесшумно скользил мимо в каких-нибудь трехстах метрах от наших папирусных связок. И вот уже опять забурлила вода у винта, ослепительный стальной гигант понесся дальше к Европе.

На следующий день мы при легком ветре снова вошли в область, где весь поверхностный слой воды был полон асфальта. А еще через три дня, проснувшись утром, нашли море настолько загрязненным, что некуда окунуть зубную щетку, а Абдулле для омовения пришлось выдать дополнительный паек пресной воды. Из голубого Атлантический океан стал серо-зеленым и мутным, и всюду плавали комки мазута величиной от булавочной головки до ломтя хлеба. В этой каше болтались пластиковые бутылки, как будто мы попали в грязную гавань. Ничего подобного я не видел, когда сто одни сутки сидел в океане на бревнах «Кон-Тики». Мы воочию убедились, что люди отравляют важнейший источник жизни, могучий фильтр земного шара – Мировой океан. И нам стало ясно, какая угроза нависла над нами и будущими поколениями. Судовладельцы, заводчики, государственные деятели привыкли видеть море с палубы быстроходного лайнера, им никогда не приходилось, как нам, изо дня в день окунать в него зубную щетку и собственный нос. Вот о чем мы должны кричать всем, кто захочет нас слушать. Много ли толку в том, что Восток и Запад состязаются в решении социальных проблем на суше, если все страны позволяют нашей общей жизненной артерии, Мировому океану, превращаться в совместную клоаку, сборник мазута и химических отбросов? Или мы еще находимся в плену средневековых представлений, считаем океан беспредельным?

Как ни странно, когда качаешься на волнах на связках папируса и видишь скользящие мимо материки, отчетливо понимаешь, что океан отнюдь не беспределен, и струи, идущие в мае вдоль берегов Африки, через несколько недель достигают берега Америки, принося с собой всю ту дрянь, которая не тонет и не поедается обитателями моря.

Десятого июня ветер снова посвежел. В тот же день Абдулла зарезал последнюю курицу, в клетке осталась только утка. Клетку отправили за борт – намокнет и затонет, – но обезглавить утку ни у кого рука не поднялась. Ее помиловали и, окрестив именем Симбад, позволили – с веревочкой на ноге – разгуливать по палубе, к великой досаде Сафи. Корзина заменила Симбаду особняк, и он стал заправлять на носовой палубе, а Сафи обычно держалась вблизи, и, если кто-то из них по рассеянности забредал на чужую территорию, это кончалось тем, что либо Симбад немилосердно щипал сзади Сафи, заставляя ее визжать от негодования, либо Сафи торжествующе скакала в свой уголок с утиным пером в руке.

Ночью волна заметно прибавила, и море разбушевалось. Порой становилось жутко стоять на шатком, скрипучем мостике, не видя в ночи ничего, кроме пятнышка света на парусе да топового фонаря, который болтался, словно обезумевшая луна, среди звезд, мелькающих между гонимыми бурей тучами. Вдруг за спиной будто злобная змея зашипит – бурлящий гребень вровень с твоей головой гонится за лодкой, а самой волны не видно, кажется, только белая пена летит по воздуху и что-то шепчет про себя. А черный вал уже подкатился под связки папируса и толкает их вверх своими чудовищными бицепсами, и тут же отпускает нас, и мы падаем вниз – падаем так глубоко, что следующий белый призрак реет в воздухе еще выше, чем предыдущий. Двухчасовая рулевая вахта совершенно изматывала нас, хотя мы обычно работали только одним веслом, наглухо закрепив второе.

За ночь море расшатало «Ра» сильнее, чем когда-либо. На рассвете амплитуда качания мачты на уровне крыши достигла 60 сантиметров, а макушку на высоте 9 метров мотало так, что сам Карло с трудом удерживался на ней. По примеру древних египтян каждое колено двуногой мачты мы утопили внизу в ямку на плоской деревянной пяте, установленной прямо на папирусе. Толстый деревянный угольник жестко соединял мачту с пятой, но теперь скреплявшие их веревки настолько ослабли, что оба колена лихо плясали, грозя выскочить из ямок. Да и ванты, похожие на параллельные струны, то провисали, вместо того чтобы притягивать колена к бортам, то вдруг натягивались так, что даже страшно: сейчас либо мачта сломается, либо лопнут папирусные связки, – ведь ванты были закреплены за толстый канат, обрамляющий весь фальшборт.