«Нарисовать-то ты нарисуешь, — подумал, окончательно трезвея, Егорка, — да только надо ли их рисовать… Нету такой надобности. Все целиком заберем!»

И незаметно подмигнул, тронув за рукав Артемия Семеныча, а затем кивнул на дверь, показывая, что надо выйти на улицу. Тот неторопливо поднялся, пропустил вперед себя Егорку и вышел следом, прихватив по пути ружье. На улице остановился, оглянулся вокруг и недовольно буркнул:

— Ну чего подмигивал, как девке? Сказывай.

Егорка вилять не стал. Запираться теперь и наводить тень на плетень не было никакого смысла.

— Та-а-к, та-а-к, — нараспев протянул Артемий Семеныч, — чем дальше, тем потешней. Ну, суразенок, ну, сучонок, всем перцу под хвост насыпал, все чихать будем. Значит, слушай меня и делай, как велю. Слушаешь?

Егорка с готовностью кивнул головой.

Когда они вернулись в избу, Козелло-Зелинский все еще рассказывал Игнату и Никите о том, какой он умелый чертежник и рисовальщик, а братья, хлопая соловыми глазами, дружно и широко зевали. Артемий Семеныч занял свое прежнее место за столом и несуетливо — мудрый все-таки мужик был, по-житейски опытный, несмотря на своенравный характер — повел речь о своем, ловко подводя Козелло-Зелинского к нужным рассказам. А тот, еще сильнее захмелев и думая лишь о том, как бы добавить водочки, болтал без удержу, подпихивая пальчиком очочки, чтобы они не свалились с потной пипки махонького носика, и подробно излагал все, что требовалось узнать Артемию Семенычу и Егорке.

Заехал к нему в гости месяца два назад товарищ по несчастью, некий Василий Перегудов, у которого закончился срок ссылки и который, не желая возвращаться в Россию, осел в губернском городе, зарабатывая теперь на жизнь скупкой пушнины. Поговорили о прошлом — их когда-то до губернского города вместе гнали, а после уже в разные деревни отправили, — поговорили о настоящем, и Козелло-Зелинский поплакался на свое скудное житье. Перегудов, помня, что на хлеб тот раньше зарабатывал рисованием и черчением, пообещал найти для него приработок. Обещание свое выполнил. Приехал через некоторое время, привез бумагу, краски, карандаши и попросил перерисовать чертеж с кожаного свитка, чтобы он похож был на карту. Козелло-Зелинский с азартом взялся за дело — ручки-то, оказывается, ремесло помнили и не дрожали, потому как водочку ему в то время пить было не на что. Перегудов, из избы надолго не отлучаясь, просидел с ним два дня, оценил сделанную работу и остался доволен, за что и заплатил деньги, заказав сделать еще десять копий. Да не успел Козелло-Зелинский все десять перерисовать, только семь у него сейчас имеется, а Перегудов пообещал вернуться через две недели. Две недели сегодня закончились, а он не приехал — значит, завтра, с утра пораньше, прибудет.

Дальше Козелло-Зелинский принялся объяснять причину, по какой он не успевал к сроку, но мог бы не объяснять, причина была ясной: как же не купить штофик, имея на руках деньги…

Вдоволь наговорившись и почти усыпив уже Игната с Никитой, Козелло-Зелинский вдруг внезапно обмяк, тихонько привалился бочком на лавке и мирно засопел.

«Дома-то у меня, с доброй закуской, дольше продержался», — Артемий Семеныч снял с гвоздя свою шапку и подсунул ее под голову хозяина. Почему-то жаль было странного человечка, который сейчас сладко спал без всякой опаски и ни о чем не догадывался.

Дальше Артемий Семеныч действовал так, как задумал, а Егорка проворно суетился у него на подхвате.

Бумаги и чертеж на коже засунули в суму, всю поклажу снова навьючили на коней, и Никита с Игнатом отогнали их от избенки, потому что возле нее никакой ограды не было — видно все, как на махонькой ладошке хозяина. Укрыться сыновьям Артемий Семеныч велел в логу за деревней. Напоследок дал суровый наказ: огня не разводить, а дремать вполглаза, по очереди. Сам же с Егоркой, потушив свечи, остался в избенке. Устроился в переднем углу, прямо на старых половицах, ловчее уложил заряженное ружье и шепнул Егорке, чтобы тот не вздумал кряхтеть или ворочаться. Егорка осторожно кашлянул и послушно затих.

«Верно про судьбу говорят, — думал Артемий Семеныч, чутко вслушиваясь в ночную тишину, — ее и на коне не объедешь. Никогда не думал, что из-за обормота своей головой рисковать стану. Вот, судьба, подсуропила!»

И снова, разгоняя сон, от всего сердитого сердца костерил он мысленно Данилу Шайдурова черными словами, какие только приходили на ум.

Казалось, что долгий путь, во время которого спутались день и ночь, никогда не закончится. Голова наливалась тяжестью, и Данила все чаще впадал в забытье. Очнулся, когда сдернули с головы грубую, шершавую мешковину и открылось перед глазами яркое звездное небо. Млечный Путь мигал и искрился, уходя в запредельные выси. Неведомая звездочка сорвалась с синего небесного склона, прочертила крутую светящуюся дугу и канула бесследно, не долетев до иззубренной и темной макушки тайги. Чья-то рука выдернула изо рта волосяной кляп, и скулы, затекшие от долгой неподвижности, сами собой несколько раз дернулись, и зубы четко лязгнули.

— Как он там — дышит? — донесся хриплый, запыхавшийся голос.

— Зубами щелкает, как волчара! — отозвался другой голос, молодой и веселый.

— Вышибем зубы-то — не будет щелкать. Вали его в сани!

Данилу подняли с земли, перевалили в сани, на днище которых было набросано толстым слоем хрусткое, пахучее сено. Острые, сухие стебли кололи щеку, но Данила, лежавший на боку со связанными руками и ногами, даже не мог перевернуться — тело онемело, потеряло собственную силу, и он валялся, как тряпичная кукла.

Сани потряхивало на ухабах, справа и слева слышалось шумное дыхание усталых лошадей. Люди молчали.

В санях его везли недолго. Скоро тот же молодой и веселый голос известил:

— Принимайте гостинец! Доставили в целости! Куда его?

— Давай сразу к Цезарю!

Данилу сдернули с саней, поставили на ноги, развязали веревки, и он мешком обрушился на снег — ноги не держали. Тогда ему распутали веревки на руках и милостиво разрешили:

— Сам обыгивайся, таскать не будем…

Он обыгался. Двинулся на шатких, подсекающихся ногах к крыльцу длинного приземистого строения, куда его повели, показывая дорогу тычками в спину. В узком, темном коридоре споткнулся, но его встряхнули за плечи крепкими руками, обругали незлобиво и, распахнув дверь, втолкнули в большую, сверкающую комнату, освещенную множеством свечей на высоких бронзовых подсвечниках. Данила даже зажмурился — так резануло по глазам ярким светом. А когда проморгался, увидел: свет потому был особенно ярким, что струился не только от свечей, но еще и от больших зеркал, которыми была завешана глухая, без окон, стена. Посреди комнаты стояло высокое резное кресло, а в нем восседал молодой, красивый мужик в легкой заячьей шубейке, накинутой на плечи; щурился, с интересом разглядывал Данилу. Под короткими черными усиками бродила легкая усмешка. С правой стороны резного кресла ютился горбатый лысый мужичок. Он облизывал языком толстые, прямо-таки конские губы и тоже щурился, глядя на Данилу.