Из-под балдахина вынырнула голова.

– Александров прислал, – нашелся Зайцев.

– Господи ты боже мой. Опять? А сейчас-то что? Уж и так рожки да ножки от «Магазина» остались. Что ему не нравится? Ахинея еще не полная?

Зайцев ничего не понял. Да и выбросил тут же из головы. С кровати на него глядел хозяин второй – зачехленной – пишмашинки, а значит, Масс. Владимир Масс. Зайцев метнул наживку:

– Привет вам, кстати. Из Ленинграда. От Вари.

Напряг зрение, напряг слух.

– О, – обрадовался тот. – Она, значит, уже не сердится? Ну хорошо. Я рад! Это же просто шутка была.

Если в темнеющем воздухе Зайцев и не мог уверенно судить по лицу, по глазам, казавшимся просто двумя темными пятнами, то голос не оставлял сомнений. Веселый голос именинника на празднике жизни. Этот Владимир знать не знал, что Варя мертва.

– Не со зла он, честное слово. Просто хотел сделать старушке приятное. Как-то не сообразили, что ей не сто лет в обед. Сам не пойму: почему мы думали, что она уже совсем старуха? Ну не важно! Я рад, что она тоже посмеялась и забыла. Вы и от меня привет ей передайте. Передадите?

В дверь забарабанили. И раньше, чем Зайцев успел броситься, зажать Владимиру рот, тот молодцевато съехал со своего ложа – звонко спросил:

– Кто там?

– Конь в пальто. Открыть.

Масс бросил на Зайцева вопросительный взгляд. Голос за дверью был хамский, тон требовательный. Безличный.

Зайцев не стал ни пускаться в разговоры, ни раздумывать. В несколько шагов добежал до окна, вскочил на низкий подоконник и прыгнул вниз. Перебежал террасу, схватился за еще не остывшие перила. Хорошенько оттолкнулся. И черный сад проглотил его.

Тихо не было. Цикады трещали так, что Зайцев почти не слышал собственных шагов. Но все равно сошел с гравия – бежал по траве. Перешел на шаг. Дал дыханию восстановиться. «А сейчас сколько времени?» – прикидывал он, упершись руками в колени. Пощупал в кармане – листок на месте. «Сейчас про это не думать», – приказал себе Зайцев. Снял ботинок, носок, сунул листок, снова обулся. Огляделся. Оранжевый электрический свет из окон виллы сюда не доходил. На мясистых листьях блестели лунные блики. В просветах между кустами фосфорически мерцало море – одновременно близкое и далекое. Зайцев посмотрел вверх. Звезды большие – куда больше северных. И даже больше Вариных бриллиантов. Ничего, кроме звезд.

Хрустнул неуверенный шаг. Еще один. Зайцев замер. Тихо убрал ветку. Зеленовато-голубое – белое – платье посверкивало блестками. Зелено-голубые – пергидрольные – волосы были уложены волнами в вечернюю прическу. Губы в темноте казались темно-синими от помады. Женщина сделала еще шаг, подвернулся каблук, чуть не упала, машинально пытаясь поймать рукой опору. Выровнялась.

Она была уже совершенно пьяна.

Она была сейчас его единственной надеждой.

Нефедов не смылся, когда мог. Теперь Зайцев не мог бросить его. Но шаги – уверенные, быстрые, шаги хозяина жизни – заставили его снова отпрянуть за куст.

– Вот вы где. По всему дому ГПУ шастает… Боже, – гневно зашипел голос, и Зайцев узнал недавнего Аполлона. – Опять?.. Что вы вытворяете?! Где бутылка? Отдайте.

Она ответила совсем тихо, но уверенно. Коса, похоже, нашла на камень.

– Нет, не личное, – ответил Аполлон.

Ее ответа Зайцев опять не услышал. Слух его в потрескивании, похрустывании, пощелкивании, шорохах южной ночи уловил тоненькое пение мотора. Высоко-высоко. Зайцев поднял голову. Три маленьких рубина ползли по черному бархату среди бриллиантов. Казались с каждой минутой крупнее, бриллианты подле них – все меньше. Зайцев проследил движение.

А голоса все ссорились. Им было не до звуков в небе, не до огоньков.

– И мне наплевать. Я вам скажу, на что мне не наплевать. На вас. Пока вы часть этой картины. Вы понимаете, что второй попытки не будет? Я делаю вашу роль главной. Я вырезаю этого дурака Утёсова, которому все еще кажется, что он тут первая скрипка. Зачем? Чтобы вы надувались каждый вечер?

– Надо же как-то пройти через день. Петь, танцевать. Забыть. А потом уснуть, – донесся ее голос.

– И пройдете. И споете. И забудете. И уснете. Дайте это сюда… Дайте.

Шорох короткой борьбы. Она негромко пьяно ахнула.

И через несколько секунд в кустах затрещало. Снаряд достиг цели. Но звука разбитого стекла не было – ветки смягчили падение. В вечернее тропическое благоухание неприятно врезался спиртовой запах.

Зайцев не разобрал, что она промямлила.

– Нет, не ваше, – перебил Аполлон. – И знаете почему? Я скажу. Я сегодня отсмотрел снятое – свет не помог, на крупных планах у вас между бровей видна морщина. Масс и Эрдман могут хоть как кромсать и переписывать сценарий – без крупных планов все равно не обойтись. Правду хотите? Вот вам – правда. Вам много лет. Для актрисы – много. Вы будете терять вашу внешность с каждым годом. С каждым месяцем – если продолжите пить. Еще хотите пить? Пейте. Не буду вам мешать. Пейте!

Шаги захрустели. Зайцев ждал всхлипываний. Не услышал. Если перед ним только что были Пигмалион и Галатея, то Пигмалион работал жестко: бил молотком, тесал. Но и мрамор не плакал.

Зайцев вышел из-за куста.

Он надеялся только, что актриса не настолько пьяна – дойдет до разгромленной залы. Ничего не перепутает. И что она – добра.

Он, впрочем, уже знал, что она добра.

– Вы говорите забыть, – заговорила она глухо. Думая, что продолжает беседу со своим Пигмалионом. – Смеетесь? Забыть, что ходишь, двигаешься, поешь – и всё это в самой пасти у людоеда?.. Зачем здесь ГПУ?

– Не за вами, это я знаю точно, – подал голос Зайцев.

Она обернулась. Подняла выщипанные ниточкой брови.

Пляж был галечный. Море шуршало, заглядывая под каждый камень, разочарованно отступало. А потом словно говорило: нет, я все-таки найду! И опять принималось переворачивать голыши.

Море, небо – и никого.

Зайцев чувствовал, как быстро – быстро, но мерно бьется сердце.

Он мерно дышал. Он отсчитывал время.

Вот она дошла. И он мысленно дошел вместе с ней. Вот объясняет про дорожку в саду, про калитку в стене. И ступени вниз, к пляжу. Хорошо, что Нефедов никогда ничему не удивляется – время на это можно не тратить.

Калитка заперта. Но что Нефедову стоит забраться по дереву, перепрыгнуть на забор?

Оттуда Зайцев мысленно перепрыгнул вместе с ним: таким же обезьяньим манером – вниз, по другую сторону.

Жаль, не видно, благополучно ли спрыгнул. Не подвернул ли лодыжку на крутом склоне. Дальше мысль Зайцева уже не могла пробиться за темноту.

Время шло.

Зайцев смотрел, как тает, надувается и снова тает белая шипящая линия. Глаза уже привыкли к ночи настолько, что могли разглядеть в воздухе темный провал среди лунных бликов. Сложить темноту в тупорылый силуэт.