– Ну этот. Ты еще нам показывал. Лимузины опытные.

– Восьмицилиндровые. Дальнодорожные. Сто лошадей. – Зайцев отвел ухо от посыпавшейся шелухи сведений.

– Да-да. Там еще «Изотта-Фраскини»…

– …А, ну это старье. Так, для исторического сравнения включили. Она прямо на старте развалилась.

Разговаривать с Савостьяновым об автомобилях было так же тяжело, как с футбольным болельщиком – о последнем матче, с рыбаком – о корюшке.

– …Там еще «Изотта-Фраскини» бежала, – договорил своё Зайцев. – Ты не помнишь случайно – автопробег когда из Ленинграда стартовал?

– Почему же случайно? – слегка обиделся Савостьянов.

Нефедов стоял на площадке, глядел в лестничный пролет – тихий и гулкий, как пустой колодец.

Обернулся. «Вот черт. А я думал, неслышно вышел», – чертыхнулся про себя Зайцев.

– Интересно то, Нефедов, что ювелир торгсиновский, товарищ Вайнштейн, еще в самом начале сказал, что во всех этих побрякушках виден цельный вкус одной личности.

– Вы что, Вайнштейну звонили?

– Идем.

По прикидкам Зайцева, дежурного уже пропустили к уху начальства.

– А теперь-то куда?

– В самое начало. Где мы, собственно, ее и упустили. На улицу Красных Зорь.

Белая ленточка с его собственной росписью так и была разорвана – как оставили в прошлый раз. Дверь не заперта. Зачем? Выносить из комнаты нечего. Голые стены. Исцарапанный пол. Давно нечищенный камин. Шесть высоких окон в ряд.

Зайцев встал под люстрой, задрал голову. Посмотрел на великолепную хрустальную архитектуру. Потом вниз. Потом опять на люстру. Она словно замерла, неприятно остановленная его изучающим взглядом. Никто не любит внимание милиции. Неподвижно лежали на стенах, полу, потолке бриллиантовые искры.

Зайцев присел на корточки. Задумчиво потрогал пальцем узор из ссадин на паркете: ровные, короткие, глубокие. Они не могли быть оставлены, когда двигали мебель. Слишком глубокие, слишком короткие. Словно брошенные с высоты. Именно так он себе это и представлял. И не мог вообразить. Сердце тихо сжимал ужас, похожий на ледяную щекотку. Неужели можно вот так любить… Вернее, не любить…

– Что там? – перебив его мысли, тихо прошелестел Нефедов: как в музее, было неловко говорить в полный голос.

– Репетиция… Нефедов, – Зайцев кашлянул, прочищая горло, – а кем, собственно, Варя служила в цирке?

– С Ирисовым-Памирским работала, я ж вам рассказывал.

– Да. Ну а делала-то что?

– Вы Ирисова-Памирского не знаете? – ужаснулся Нефедов.

«В каждой избушке свои погремушки», – подумал Зайцев: и каждая избушка думает, что стоит в центре мира.

– Так кем Варя у него работала?

– Да ну. Разве это работа? – Нефедов тоже вышел на середину пустой комнаты. Тоже задрал подбородок. На его совиное личико легли радужные искорки.

– А что?

– Скажете тоже, – ворчал Нефедов. – Работа. Просто баба красивая. Стой и глазами хлопай. Вот и вся работа. Иногда только смотри, чтобы с башки яблоко не скатилось. Да и его они там наверняка как-нибудь присобачивали, думаю. Шпильками или еще чем-нибудь. Пока Ирисов-Памирский кинжалы свои метал.

Зайцев охотно бы стряхнул наваждение, не получалось: его пробирал озноб, из-за которого и эта большая светлая комната, которую скоро наверняка нарубят перегородками на три семьи, если только не отдадут какому-нибудь чину с голубым околышем, – эта комната в летний день казалась склепом.

«Как бы то ни было». Пора было двигаться дальше.

– Ты, Нефедов, курить случайно не начал?

– Нет… Вы думаете, ее Синицына пришила?

Зайцев подошел к камину. Просунул руку ему в пасть. Нащупал кремень. В таких новых домах камины всегда снабжались механическим кремнем.

Зайцев проверил. Камешек с тех пор стерся, но все еще давал голубую искру.

Сердце билось быстро, но мерно. Движения экономные, четкие.

Вынул из-за пояса стопку бумаг. Бросил в камин. Варины лица. Щелкнул. Дал искре лизнуть бумагу. По краю побежала оранжевая кайма. Лист стал темнеть. И когда пламя занялось, Зайцев выпростал из внутреннего кармана свернутые листы.

– Ну вы даете, – только и сказал Нефедов. – А говорили, что научились.

– Именно. Варя совершенно права. Повиднее положишь – получше спрячешь.

И бросил в огонь.

Камин прочистили совсем недавно – когда искали, не спрятано ли чего в дымоходе. Тяга была отличная. Один горящий листок, как огненная ведьма, улетел вверх.

Из коридора послышались голоса соседей. А потом безличное:

– Всем сидеть по своим комнатам.

Всё было кончено, когда они вошли. Саламандрами метались последние огоньки.

– Товарищ Коптельцев, – молодцевато доложил Зайцев. – Искомый объект обнаружен, как приказано.

Коптельцев бросился к камину, совершенно позабыв о молодцах, что ввалились вместе с ним. Пыхтя – мешало брюхо – наклонился, подвернул колени, утопил толстые пальцы в еще горячем пепле. Обжегся. Отдернул. Обернулся, сопя. Наливаясь багровой кровью.

Зайцев постарался встретить его особенно круглым взглядом.

– Случай самовозгорания. Необъяснимый наукой. Товарищ Нефедов подтвердит. Всё сгорело. Мы только вошли – а оно само: пух.

– Всё?! …Сука, да ты под расстрел пойдешь. Думаешь, я в игрушки играю.

Кивнул пехоте: берите.

Зайцев поспешил ответить:

– Кроме, конечно, пары небольших фельетонов, юмористических, которые я отправил в Амторг.

В локти ему впивались железные пальцы. «Смирно», «без фокусов», – шипело в уши.

Коптельцев встал. Он громко сопел. Багровый цвет на щеках стал отливать фиолетовым.

– Амторг? – тихо спросил он.

– Ну да, «Американская торговля». Тоже любят похохотать. Чужие мемуары почитать, когда делать нечего, – с невинным видом пояснил Зайцев. – Маленький презент. Пустяки.

Он не сводил с Коптельцева глаз. Какая связь между утонувшей в Петрограде балериной и утонувшими в Америке чиновниками, Коптельцев, скорее всего, не знал: не по сеньке шапка. Но чем занимается Амторг, кроме собственно торговли с Америкой, по своей службе в ГПУ представлял себе, похоже, в чертах хоть и общих, но пугающих. И в одном Зайцев не ошибся точно: два ведомства враждовали насмерть. У Коптельцева затряслась челюсть. «Сейчас его хватит кондратий», – подумал Зайцев про шефа.

– Товарищ Коптельцев, – продолжал он так, будто начальник угрозыска сидел у себя в кабинете за столом. – Вы не возражаете, если мы с товарищем Нефедовым закончим рабочий день пораньше в форме отгула. Поедим то есть. В брюхе оркестр. А дело закроем завтра. Не помрет ведь Гудков в каморке? – Он сделал паузу, чтобы сказанное дошло до налитого кровью мозга Коптельцева. – Гудков ведь не убивал никого. Украшения спер, это да. За это посидит, конечно. Но это статья легонькая, спешить нечего… А то мы с самого утра ничего, кроме куска сахара, не ели.