— Ну, это — схема проклятия Мэтта Тернера, а второй лист — схема ритуала на крови, с помощью которого оно было снято… Им, наверное, для лечения подробности нужны, вы не одолжите ручку?

Я стремительно строчила дополнения и пояснения прямо на отданных мне документах, спеша передать коллегам всю важную информацию, пока следователю не надоело ждать.

Окинула взглядом свой труд — ну, вроде важное всё указала! Отложила ручку, и перелистнула страницу:

— Угу, а это — схема ритуала, с которым можно было сделать всё то же самое, но законным образом…

— Не совсем, — любезно поправила меня милейшая Элена. — Наши эксперты посчитали, что вот в этом узле, видите, — она наклонилась, и колпачком нашей общей ручки очертила участок, который имела в виду. — Здесь уровень некроэнергии будет около тридцати пяти единиц.

Я смотрела на нее с недоверием: и что? Тридцать пять единиц — это ничто. Пшик.

— По последним нормативам, максимально допустимый уровень — двадцать восемь. У меня опустились руки. Я некоторое время ворочала в голове тяжелые, как валуны мысли, пытаясь в них разобраться:

— Как же они проклятия лечат? У нас же война недавно была, по самым скромным прикидкам — каждый двадцатый был задет хотя бы вскользь! А заболевания? Наследственные заболевания они как лечат?

Сказать, что я была раздавлена — значило, ничего не сказать. А потом во мне всколыхнулась здоровая злость: — Так, дайте ручку! Дайте ее сюда!

Я выдернула из папки лист, перевернула его, и начала на обратной стороне набрасывать новую схему, зачеркивая на ходу неудачные варианты. Так и эдак пытаясь обойти ограничение узла и понизить присутствие некроэнергии на проклятые семь единиц.

— Нет, — в конце концов, я сдалась. — Тридцать три — это полный минимум. Ниже уже не смогу. Конструкция и так излишне усложнена, а если попытаться ввести еще какие-то переменные — просто развалится под энергопотоком.

— А следующие бумаги? Что вы о них скажете?

Я бегло пролистала остаток документов в папке:

— Это медкарты. Судя по симптоматике и результатам анализов — речь идет о проклятиях, вот это что-то новенькое, такого я не видела. А это старая добрая классика, методы борьбы отработаны, правда в новых реалиях придется перекладывать нагрузку на ритуалистов. Ну, а вот тут явно мое родное проклятие крови, да причем не приобретенное, а наследственное… если не ошибаюсь, носитель только вступил в пору полового созревания? Ну вот тут родители пусть не тянут, берут чадо под мышку и галопом несутся в Тарсию. Или в Нирланд.

— То есть, рассчитать схему лечения с использованием ритуальной магии вы бы для него не смогли бы?

— Смогла бы, — жестко отрезала я. — Но наследственные проклятия крови у подростков — не то, с чем следует заигрывать. Эксперименты можно ставить на взрослых, а в этом случае — живо мчаться к профильным специалистам, при нестабильном гормональном фоне можно ожидать чего угодно в любой момент.

Я пролистала лаку до конца: — Ну, дальше всё — эхо войны. Если вы согласитесь подождать… — Нет-нет, — торопливо отказалась офицер Харрис, видимо, напуганная вероятностью, что придется ночевать со мной в комнате для допросов. Вы можете забрать это с собой, я ничуть не возражаю!

Кажется, полежать носом в стену мне не удастся. Что ж, пересчитывать ритуалы из одного метода в другой — перспектива, пожалуй, ничуть не хуже.

— Последний вопрос, мисс Миллс.

Я изумленно подняла на нее взгляд: как, еще?!

— Скажите, почему вы не пытаетесь себе помочь? Вы вполне могли бы попытаться обратить обстоятельства дела себе на пользу. Вы нарушили закон, но из благородных побуждений, вы редкий и ценный специалист — в нынешних условиях, практически уникальный. Почему вы практически сами себя топите?

Я не сразу поняла, что эти хриплые, каркающие звуки — мой смех.

— Офицер, тот узел в схеме лечения проклятия Тернера-Абернати, превысил норму на семь единиц — и заблокировал всю схему, — проговорила я, отсмеявшись.

Следователь продолжала на меня смотреть, и мне волей-неволей пришлось продолжить:

— Вот здесь, — я подняла листы, с расписанным вчерашним воздействием на Мэтта, — на добрую тысячу. До войны для того, чтобы получить разрешение на подобное, мне пришлось бы обойти кучу инстанций, доказывая необходимость и допустимость подобных манипуляций. В случае экстренного применения, как вчера, меня бы ждало мгновенное отстранение и разбирательство, со скрупулезной проверкой правомерности моих действий. В нынешние времена, тысяча единиц некроэнергии — это смертная казнь.

Я подумала и добавила с мрачным цинизмом:

— Одно хорошо — бумажной волокиты меньше.

Мэтт

Я сидел в кабинете Тома в гостевом кресле, вытянув ноги и сцепив руки в замок. Мысли метались в голове, как те самые ласки: быстро и стремительно. Том, сгорбившись над своим рабочим столом, сверлил взглядом его лакированную поверхность. Он только что закончил пересказывать мне, что произошло с того момента, как я потерял сознание и полетел по лестнице со второго этажа Уизел-холла на первый. Целители продержали меня в спящем состоянии около полутора суток. «Надо было бы больше», — сказал мне врач, выведший меня из целительского сна сегодня утром, — «Но…» Он рассказал мне, что мою сестру — его коллегу и помогавшую ей Лизу арестовали. Что против них выдвинуты серьезные обвинения, что встретиться ни с одной, ни с другой ему не позволили — а он пытался! — и, кажется, положение девушек хуже некуда.

Я да, я был с ним полностью согласен — сон сейчас был непозволительной роскошью. Из госпиталя я выскочил как ошпаренный, на ходу бросив маме и сестрам — «Всё потом!» Одежду и бумажник мне в больничную палату наверняка принесла мама, больше некому. Я торопливо бросил мальчишке-газетчику монету, подхватил свежий номер, и бросился к стоянке такси.

Вот так я и успел частично познакомиться с ситуацией по дороге к Тому, и про себя благодарил высшие силы уже за то, что в мирное время подобные дела не решаются столь же стремительно, как было это во время войны… А теперь, у Тома в кабинете, ознакомился с деталями и перспективами. Перспективы были, прямо скажем, так себе…

За время, прошедшее с момента задержания Лизы и Камиллы, Том успел поднять все свои связи, задействовать все знакомства, но в этой ситуации связи и знакомства стыдливо отводили глаза. «Прости, Том, но… ты сам понимаешь». Том не понимал. И не желал понимать. Его помощники, два энергичных и деятельных парня из последнего призыва ополчения, смотрели на начальника и бывшего командира с сочувствием.

На их месте, я бы сочувствовал «связям» и «знакомствам»: Том был парнем цепким, упертым и злопамятным. Конечно, мало кто знал его с этой стороны — мало кому довелось повоевать с ним бок о бок почти всю войну, но… Подлости, трусости и мелкого шкурничества мой друг не прощал.

— Ко мне тут коллеги Камиллы и вашего отца приходили, — сказал Том, когда молчать сделалось совсем нестерпимо. — Негодовали, требовали справедливости… Спрашивали, что я намерен предпринять.