Я пошла в церковь, когда чёрные силы одолевали. Помолилась. Особенно просила прощения у прабабушки, которая в могиле уже 20 лет. Она знает, за что.

Когда мне было лет восемь, я безумно любила свою мать. Когда кто-то спросил меня: «Девочка, когда ты бываешь счастлива?», я, не задумываясь, отвечала, как само собой разумеющееся: «Когда я с мамой». А мама, по всей видимости, ужасно страдала от властного характера своей бабушки, которая тогда жила с нами, и втихаря смертельно ненавидела бабусю. Я улавливала эти флюиды чутким своим сердечком и была целиком и полностью на стороне своей матери. На Новый год я написала маме открытку: «Поздравляю милую маму с Новым годом. Желаю, чтобы никто не мешал нам жить». Вскоре я решила провести операцию «дядя» — «яд-яд». Я хотела отравить свою прабабушку. Но ничего путного придумать не могла. Положила в булку пластилин. Напихала в пирожок иголок. Прабабушка сразу просекла мои намерения. Есть не стала. После лета не вернулась из деревни. Устроилась в местный дом престарелых. Ушла сдаваться. Совесть начала меня мучить года через три-четыре. Я рыдала во сне. Целовала руки старенькой прабабушки. Обнимала её старенькую коричневую кофточку. Вспоминала каждый седенький волосок на её бородавке. Просила прощения. Прабабушка прожила до 98 лет — ещё лет двенадцать после ухода от моей матери. Навестили её один раз. У живой я не смогла попросить прощения…

Я никому не признавалась в самом страшном своём преступлении…

Но двадцать лет спустя мне позвонил Дима. Сказал, что только что убил свою бабушку. Мне эта тема была знакома. Я внимательно выслушала его историю. Его бабушка не была ему противна. Даже ближе, чем мать. Он съехался с ней и жил вместе в двухкомнатной квартире. К нему приехала любовница, красавица эстонка, безумно любившая его. Привезла свежие котлеты из Таллинна. Своего собственноручного приготовления. Решила подкормить угрюмого холостяка, подобраться к его сердцу поближе через его толстый пуленепробиваемый желудок. Дима устроил ей сцену нелюбви. Они ужасно ругались. Так ругались, что бабушке стало плохо с сердцем от их скандала. Вызвали «скорую». Бабушка была без сознания. Врач спросил у Димы, многозначительно подняв брови: «Сколько ей лет?» Дима ответил: «Семьдесят восемь». Врач выразительно повторил: «Семьдесят восемь…», глядя Диме прямо в глаза. И не стал делать укол. Дима промолчал… Бабушка умерла через полчаса.

Вскоре ещё один мой ровесник, Сергей, признался в том, что убил свою бабушку. «Как, ты тоже???» — ужаснулась я, глядя на него затравленно, с сознанием никому неизвестной тайны.

Его бабушка отличалась нудным характером. Она имела манеру долго, нудно и назойливо говорить, чем доводила собеседника до нервных припадков. Однажды бабушка решила провести воспитательную беседу с внуком-подростком. В сердцах, не выдержав, он легонько её пихнул в плечо. Она неожиданно упала. Упала неудачно. Головой об угол стола. Дужка очков сломалась. Впилась ей в висок. У бабушки распухла голова, и она умерла через два дня. Он один знал, что убийца своей бабушки. Добрая старуха никому перед смертью не призналась, отчего так неловко упала.

Зашла после церкви к подруге. Рассказала о том, в чём каялась. Она посмотрела на меня знакомым затравленным взглядом тайного ужаса: «Я тоже убила свою бабушку. Она была очень жестокая. Заедала жизнь своему сыну. Погубила трёх его жён, разрушала семьи с детьми, мучила мою мать. А меня любила. И моя мать отомстила ей за всё, за свои и чужие страдания. Она сначала отдала меня ей на воспитание, а потом, подростком, забрала. И вливала ненависть к ней. Я, с жестокостью подростка, изощрённо издевалась над ней. Грубила, говорила мерзости, доводила до слёз. Она этого не выдержала. Это её сломило. Она как-то быстро одряхлела, впала в слабоумие, умерла. Не смогла вынести такого предательства с моей стороны. Из-за меня умерла».

Ещё один знакомый вдруг впал в задумчивость, рассказал свою страшную историю. Тоже бабушку убил. Хранил под её кроватью мешок с анашой. Бабушка была наивна, не знала, что её внук — с 17 лет наркоман. Когда внук полез к ней под кровать, вбежала разъярённая мать, был страшный скандал. Бабушка узнала правду и умерла от инфаркта в тот же вечер. Прямо на мешке с анашой.

Меня удивила повторяемость сюжета. Люди всё сплошь утончённые эстеты, тонкие натуры, думающие, совестливые. А там, в тихом омуте…

Какая-то череда самопоедания рода. Массовое тайное убийство бабушек несовершеннолетними внуками. Наказание от крови своей. Проклятые в революцию до четвёртого колена. Наверное, поэтому такие ужасные, кривые судьбы.

О хомяке Хамурапи (о сущности наркомании)

У Яшиного друга, студента-медика, жил в банке хомяк по имени Хамурапи. В банке у него царил идеальный порядок, не то что у людей. В одном месте был домик, свитый из бумажек, в другом месте Хамурапи ел и пил, в третьем, строго определённом, Хамурапи гадил.

Яков любил наблюдать за жизнью хомяка, стоять возле банки и покуривать. Он размышлял о том, что для мелкого животного он, большой и огромный, пожалуй, как Бог. Наклоняется откуда-то из космоса, даёт пищу, уничтожает отходы. Всемогущ. Если бы хомяк был поумнее, он бы, пожалуй, стал бы Яше поклоняться и приносить ему в жертву семечки.

Однажды Яков курил афганскую анашу. Из озорства он напустил дыму в банку и прикрыл сверху газетой. Ушёл. Про хомяка забыл. Вечером заглянул к другу. С Хамурапи творилось что-то неладное. Он разрушил свой дом и поедал своё говно. Был чем-то обеспокоен.

На следующий день Яша узнал, что хомячок скончался. Хозяин произвёл вскрытие трупика. Хамурапи умер от прилива крови к голове, короче — от чрезмерно усилившейся мозговой деятельности.

Фантом

Ехала в московском метро и думала об одном — о том, что я вечно как бы на чужом празднике.

На чужом празднике. Всё время мне кажется, что я на чужом празднике. Всю жизнь. Активные суки меня оттеснили, резвятся, веселятся, водят собачьи свадьбы, облизывают друг друга, поддерживают. А мне отвели роль наблюдателя. Стоит мне приблизиться, осклабив дружелюбно собачью морду свою, меня прогоняют как чужое, они говорят: мы отказываем тебе в существовании. Тебя нет. Ты — фантом. Изыди, морда, из нашего сознания. Я боком, боком удаляюсь. Иногда перед уходом отвратительно провою, прогавкаю нечто невнятное, сделаю кувырок через спину. Но на меня никто уже не глядит и никто не слышит. Все отвернулись. Собачьи зрачки вытеснили моё изображение из себя как нечто несовершенное, не дотягивающее до чести быть реальностью.

Что-то во мне не так. Что-то отсутствует, при помощи чего один входит в сознание другого. Я слишком ослепляющая какая-то. Человек проходит, думает — я из его стаи.

А я как сверкну. Он машет, машет рукой, неприятно сморщившись. «Нет, нет, это не то. Изыди! Этого нет! Нет тебя! Неинтересно! Не то!». — И он уходит, помахивая головой из стороны в сторону, как бы говоря: «НЕТ». А сам, думаю, никогда не забудет. Ну как такое забыть. Будет друзьям рассказывать, веселясь и издеваясь, упрямо утверждая, что неинтересно, так, помеха блёклая какая-то, которая корёжится, раздувается, хочет прокричать о своём и быть замеченной.