— А что собираешься делать ты?

— Вернусь в Мизены. Сообщу обо всем Полинию. Если кто и способен разгадать суть происходящего, так это он.

— Но если ты останешься один, они попытаются убить тебя.

— Не думаю. Если бы они и вправду хотели меня убить — прошлой ночью у них было для этого множество возможностей. Так что со мной все будет в порядке. Кроме того, они пешие, а у меня лошадь. Они не догонят меня, даже если бы и хотели.

— У меня тоже есть лошадь. Возьми меня с собой.

— Это невозможно.

— Почему? Я умею ездить верхом.

На миг Аттилий представил себе, как они вдвоем приезжают в Мизены. Дочь владельца виллы Гортензия селится в его тесной квартирке при Писцине Мирабилис. Прячется от Амплиата. И долго они смогут скрываться? День-два, не больше. А что потом? Законы общества так же неумолимы, как законы строительного дела.

— Корелия, выслушай меня. — Он взял девушку за руку. — Если бы я хоть что-нибудь мог для тебя сделать — в благодарность за то, что ты сделала для меня, — я бы обязательно тебе помог. Но не повиноваться отцу — это безумие.

— Ты не понимаешь! — Она отчаянно вцепилась в руку Аттилия. — Я не могу вернуться. Не гони меня. Я просто больше не могу видеть его и выйти замуж за этого человека тоже не могу...

— Но ты же знаешь закон. Когда речь идет о браке, ты являешься собственностью отца — в точности как любой из этих рабов. — Аттилий возненавидел эти слова, едва лишь они сорвались с его губ. Но что еще он мог сказать? — Возможно, все не так плохо, как тебе кажется.

Корелия застонала, вырвала руку и спрятала лицо в ладонях.

— Мы не можем бороться с судьбой. И, поверь мне, бывают на свете вещи и хуже, чем брак с богатым человеком. Ты могла бы работать на полях и умереть в двенадцать лет. Или сделаться проституткой и ловить клиентов в закоулках. Принимай судьбу такой, какая она есть. Научись жить с этим. Ты выживешь. Вот увидишь.

Девушка смерила его долгим взглядом. Что в нем было — презрение или ненависть?

— Клянусь, я охотнее бы стала шлюхой.

— А я клянусь, что ты ошибаешься. — Аттилий заговорил резче. — Ты молода. Что ты знаешь о жизни?

— Я знаю, что я не могу сочетаться браком с тем, кого презираю. А ты мог бы? — Она гневно сверкнула глазами. — Может, и мог бы.

Инженер отвел взгляд:

— Корелия, перестань.

— Ты женат?

— Нет.

— Но ты был женат?

— Да, — негромко произнес он. — Я был женат. Моя жена умерла.

Это заставило Корелию на миг умолкнуть.

— А ты презирал ее?

— Конечно, нет.

— А она тебя?

— Может, и да.

Девушка снова замолчала, но ненадолго.

— Отчего она умерла?

Аттилий никогда ни с кем не говорил об этом. Он даже никогда об этом не думал. А если это все же иногда случалось — по большей части в бессонные предрассветные часы, — Аттилий заставлял себя выбросить эти мысли из головы и думать о чем-нибудь другом. Но сейчас... Что-то в этой девушке было такое... В общем, она сумела задеть его за живое. И инженер, сам себе поражаясь, сказал:

— Она была очень похожа на тебя. И внешностью, и характером. — Он коротко рассмеялся, припоминая. — Мы прожили вместе три года.

Это было безумие. Но Аттилий не мог остановиться.

— Она забеременела, и подошло время рожать. Но ребенок пошел ножками вперед, как Агриппа. Ты знаешь, что имя Агриппа — aegre partus[3]— означает «рожденный с трудом»? Я сперва подумал, что это благоприятное знамение для будущего аквария — родиться, как великий Агриппа. Я был уверен, что это мальчик. Но прошел целый день — был июнь, и в Риме было жарко, почти так же жарко, как здесь, — а ребенок все никак не мог появиться на свет, и даже врач с двумя повитухами ничего не могли поделать. А потом у нее открылось кровотечение. — Аттилий зажмурился. — Около полуночи они пришли ко мне. «Марк Аттилий, тебе придется выбирать между женой и ребенком». Я сказал, что выбираю обоих. Но они сказали, что это невозможно, и тогда я сказал... конечно же, я сказал, что выбираю жену. И прошел туда, чтобы быть с ней. Она очень ослабела, но все равно принялась спорить со мной. Даже тогда она мне противоречила! У них были большие ножницы — вроде тех, которыми садовники подстригают кусты. И еще нож. И крюк. Они отрезали одну ножку, потом вторую, потом ножом разрезали тельце на четыре части и крюком вытащили череп. Но кровотечение так и не прекратилось, и наутро Сабина тоже умерла. Так что я не знаю. Возможно, под конец она тоже презирала меня.

Он отослал девушку обратно в Помпеи с Политием. Не потому, что раб-грек был самым сильным из всех, кого он мог дать Корелии в сопровождение, и не потому, что он был самым умелым наездником, — а потому, что он был здесь единственным, кому Аттилий доверял. Инженер дал ему коня Корвиния и велел не спускать с девушки глаз, пока она не доберется до дома и не окажется в безопасности.

Корелия перестала спорить и сделалась кроткой и смиренной, но Аттилию было стыдно за свои слова. Да, он заставил ее замолчать — но это было недостойно мужчины. Он вызвал у нее жалость к себе. Должно быть, даже хитроумные римские юристы, стремящиеся любой ценой склонить мнение суда на свою сторону, и те побрезговали бы такой дешевой риторикой. Вызвать эти ужасные призраки мертвой жены и ребенка! Корелия завернулась в плащ и встряхнула головой, отбросив назад длинные темные волосы. Жест получился выразительный. Она подчинилась, но не признала правоты Аттилия. Даже не взглянув в его сторону, Корелия легко вскочила в седло, прищелкнула языком и, развернув лошадь, двинулась следом за Политием.

Аттилию понадобилось все его самообладание, чтобы не броситься ей вслед. Плохо же я отблагодарил ее за то, что она для меня сделала, подумал он. Но чего еще она могла ожидать? А что касается судьбы, о которой он тут разливался, — что ж, Аттилий действительно в нее верил. Каждый с рождения прикован к ней, словно к движущейся повозке. И места назначения не изменить. Можно лишь выбирать, как ты туда прибудешь — придешь сам или тебя притащат волоком.

И все же, когда Корелия двинулась прочь, Аттилий почувствовал, что у него разрывается сердце. По мере того как всадники удалялись, солнце поднималось все выше и все лучше освещало окрестности, так что Аттилий долго смотрел девушке вслед. В конце концов всадники въехали в масличную рощу и исчезли из виду.

А тем временем в Мизенах Плиний лежал в своей спальне без окон и предавался воспоминаниям.

Он вспоминал топкие равнинные леса Верхней Германии и огромные дубы, растущие на побережье северного моря — если, конечно, можно говорить о береге, когда море и земля совершенно незаметно перетекают друг в дружку, — дождь и ветер, и как иногда в бурю деревья с ужасающим треском отделяются от берега, увлекая с собой настоящие островки, и плывут по морю, раскинув кроны, словно паруса, и временами напарываются на хрупкие римские галеры. Память его по-прежнему хранила зарницы в темном небе и бледные лица германцев-хавков, притаившихся среди деревьев, запах грязи и дождя, тот кошмарный момент, когда дерево обрушивается на стоящий на якоре корабль, его людей, тонущих в этом отвратительном варварском море... Плиний вздрогнул, открыл глаза, сел и потребовал сказать, на чем они остановились. Его секретарь — он сидел рядом с кроватью, и стило было наготове — посмотрел на восковую табличку.