по приземлении в аэропорту Далласа Форт-Уэрт, потом снова, когда пересел на самолет рейсом на Омаху, а когда лайнер после посадки подрулил к шлюзу, так потянулся, что хрустнула шея.

Пока Мэтт ждал, когда пассажиры покинут самолет, сзади, как обычно, потянулись всякие козлы и выстроились в проходе, чтобы не ждать очереди. Ему вспомнилось, как мама в такие минуты едва слышно шептала: «Какая невоспитанность!» Мэтт помог пожилой даме на сиденье впереди снять ручную кладь и тоже потянулся к выходу.

До Адейра, штат Небраска, из Омахи было около полутора часов езды. Тетя предложила встретить его и подвезти, но он отказался. Синди хотела как лучше, но с ее стороны это было чересчур. Пусть он разорится, но все же закажет «Убер» («Убер» ведь работает в Небраске?), а потом она позволит ему взять старый дедушкин универсал.

В восемь часов в терминале Eppley Airfield царили тишина и спокойствие: одно лишь марево флуоресцентного света да утомленные сотрудники Управления безопасности. Ориентируясь по указателям, Мэтт устало направился к стоянкам наземного транспорта, миновал палатку «Омаха-Стейкс» и вместе с толпой спустился вниз по эскалатору. У багажной ленты мелькало несколько знакомых лиц с его рейса – парень с уродскими татуировками, пожилая дама, которой он помог снять сумку, и симпатичная девушка, без конца бросавшая украдкой на него взгляды. И вдруг заметил его. Парня с кудрявыми волосами и покрасневшими глазами. Мэтт тут же побежал к нему.

– Выглядишь хуже дерьма, – произнес Ганеш, когда они обнялись.

– Что ты здесь делаешь?

– Получив от тебя из Канкуна жалобное сообщение, я подумал, компания тебе не повредит.

В этом он был совершенно прав.

– Сумка у тебя есть? – спросил Ганеш, глядя на ленту с багажом.

Мэтт покачал головой. Его вещи остались на заднем сиденье машины Хэнк на проселочной дороге под Тулумом.

– Тогда валим отсюда на хрен.

Когда они подошли к автостоянке, Ганеш щелкнул брелоком, направив его на прокатную машину. Массивный «Кадиллак-Эскелейд» мигнул фарами.

– Смотрю, ты стараешься выглядеть как все.

Адейр, в штате Небраска, не славился роскошными тачками.

– А в чем, собственно, проблема? Ее же сделали в США.

Все свои познания о сельской Америке Ганеш почерпнул из кинематографа. Мэтт познакомил его со своим любимым фильмом «Мой кузен Винни», снятым в Алабаме, хотя для Ганеша все картины были одинаковые.

В салоне внедорожника стоял запах дешевого освежителя воздуха.

Вскоре парни вырулили с парковки, покатили по центру Омахи, глядя на маячивший на горизонте силуэт низеньких домов, и свернули на федеральную трассу – окутанную мраком прорезавшую равнину автостраду. Мимо пролетали фермы, время от времени попадались мельницы, и на многие мили больше совсем ничего.

– Вот это простор, – произнес Ганеш, вглядываясь в окружавшую их пустоту, – в Мумбае места вообще не осталось. Единственный путь – наверх.

– В Индии сельская местность лучше?

– По правде говоря, я не очень много ездил по стране.

Мэтт рассказал другу о своей поездке в Мексику. О странной встрече с Хэнк. О страхе, которого ему пришлось натерпеться в лесу. О враждебно настроенном мексиканском копе. И о впечатляющей сотруднице консульства Карлите Эскобар.

– Да, друг мой, – ответил на это Ганеш с индийским акцентом, заметным сильнее обычного, – сволочная у тебя выдалась неделька.

– Не то слово.

– То или не то, но повторяю: да, друг мой, сволочная у тебя выдалась неделька. – Ганеш опять широко улыбнулся.

Прежде чем на горизонте показалась водонапорная башня Адейра, прошел еще час.

– Ну точно как в той документалке, – присвистнул Ганеш.

Мэтт вспомнил первые кадры «Природы насилия», включавшие съемки города с высоты птичьего полета. Голос из навигатора велел свернуть на следующем повороте, но Ганеш недостаточно сбросил скорость, и «Эскелейд» чуть было не вылетел на обочину.

– Ты что, собрался угробить меня по пути на похороны? – спросил Мэтт.

Когда они въехали в Адейр, Мэтт не стал смотреть в окно – не хотел будить воспоминания, ностальгию или другие чувства, которые могли заполонить его душу при виде городка его детства. Он просто закрыл глаза, чтобы открыть их, только когда Ганеш подвез его к «Адейрскому мотелю».

Название вполне соответствовало городу: откровенно, прозаично и без затей. Оно было одним из немногих в городе, на вывеске которого не красовалось имя того, кто его основал, – и это на фоне «Бакалеи Паркера», «Мороженого Салливана», «Закусочной Энн» и им подобных. Как полагал Мэтт, никто не хотел, чтобы его связывали с зашарпанным мотелем.

Вскоре машина остановилась.

Мэтт открыл глаза и посмотрел в окно:

– Что ты делаешь?

Они стояли на гравийной парковке «Трубоукладчика» – единственного во всем Адейре бара. До убийства Шарлотты его родители время от времени сюда заглядывали, обычно на дни рождения друзей или сбор средств для футбольной команды.

В пятницу вечером на стоянке яблоку негде было упасть, ведь это питейное заведение по-прежнему оставалось единственным во всем городе.

– Судя по твоему виду, тебе сейчас не помешает выпить, – произнес Ганеш.

– Мне сейчас не помешает принять душ.

– Идем, пропустим по стаканчику.

В случае с Ганешем одним стаканчиком не ограничивалось никогда. Но его компания Мэтту нравилась, к тому же, «Адейрский мотель» явно не тянул на пятизвездочный отель.

– Но только по одному, – согласился Мэтт.

– Конечно-конечно. Теперь мой список баров пополнится еще одним названием.

Некоторым хочется посетить каждый из пятидесяти штатов, другим разбить палаточный лагерь в каждом заповеднике, третьим отобедать в каждом мишленовском ресторане. Что же до Ганеша, то он стремился выпить в каждом из самых необычных баров на всем белом свете. Хвастался, что в Швеции был в баре, выстроенном полностью изо льда, на Украине – в заведении в виде гроба, в Южной Африке – в кабаке, оборудованном в стволе дерева возрастом шесть тысяч лет, в Токио – в баре для вампиров, во Флоренции – в местечке, украшенном исключительно женским нижним бельем, и далее в том же духе. Но теперь его ждало разочарование.

«Трубоукладчик» в полной мере вписывался в голливудские представления о закусочной небольшого городка. В нем имелась длинная, не в меру отполированная стойка, за которой уныло сидели на табуретах несколько местных,