— Но мама, они арестовывают даже женщин, которые просто встречались с немецкими офицерами! — воскликнула Джилл.

— Это здесь, во Франции. Ну и в Москве, само собой. Там их даже сразу расстреливают. Именно поэтому я, как ты понимаешь, не собираюсь обращаться к Сталину, и даже не обращаюсь к де Голлю. Я еду к Черчиллю. И только с ним связаны мои надежды. Я рассчитываю на его снисхождение. К нашей с тобой судьбе. И не только к нашей.

Ровно в половине пятого без единой минуты опоздания двери библиотеки в Бленхейме, родовом поместье лордов Черчиллей, открылись, и появилось то, что появлялось всегда в это время — белоснежная скатерть, серебряный чайник с кипятком, чайник для заварки, тосты, сандвичи, кексы, пирожки. Все это было в таком большом количестве, что Маренн даже удивилась, для кого? Она всегда удивлялась этой английской привычке нести на стол еду, которой можно накормить голодный полк, а за стол сядут два, в лучшем случае три человека. Любимый спаниель леди Клементины уже сидел около стола, усиленно делая вид, что кексы на столе его совсем не волнуют.

Бленхейм совсем не изменился с тех пор, как Маренн была здесь в последний раз через шесть лет после окончания Первой мировой войны. В то время Черчилль занимал пост канцлера казначейства в правительстве Стенли Болдуина. Так же как и в Версале, в Бленхейме Маренн казалось, что время остановилось. Этот дворец, где будущий премьер-министр Англии и появился на свет, был подарен его прапрадеду герцогу Джону Черчиллю Мальборо королевой Анной в благодарность за его победу над французами. В таких старинных домах связь времен ощущалась особенно остро. Лес, в котором предки Черчилля охотились на оленя, плотно примыкал к широкой аллее, ведущей к дому, за высокими готическими окнами под ветром покачивались жесткие листья рододендронов.

— Уинстон скоро выйдет к нам, — Клементина Черчилль вошла в комнату, держа в руках серебряную сахарницу. — Прошу, ваше высочество, присаживайтесь, — она пригласила Маренн за стол. — После всех этих перипетий с выборами он официально возглавил оппозицию, но на заседания в парламент ходит редко. Снова занялся литературной деятельностью, пишет для «Лайф», «Дейли Телеграф». Начал работать над мемуарами о Второй мировой войне. Но пока ничего мне не рассказывает. Мы часто вспоминали о вас, Мари, — проговорила она, усаживаясь напротив Маренн. — Мы совершенно потеряли вас из вида. Вы не давали о себе знать. Были в Америке?

— Нет, в Германии, — Маренн не могла не заметить удивления, промелькнувшего на лице леди Черчилль. — Меня арестовали в Берлине в тридцать шестом году. С тех пор я содержалась в лагере, вплоть до апреля этого года.

— В лагере?! — Клементина ахнула, прижав салфетку к груди. — Это невероятно! Мы передумали всякое, но такое…

— Да, мой сын умер, — продолжила Маренн. — Но дочь, по счастью, жива.

— Примите мои соболезнования, — супруга бывшего премьер-министра явно была потрясена услышанным, но старалась не показывать вида. Спаниель подбежал к Маренн, сунул нос в ее руку, затем положил голову ей на колени и сочувственно забарабанил хвостом.

Появился Черчилль. Спустя час они шли вдвоем под кронами высоких деревьев, как под аркой, мимо сплошной стены из рододендронов, которая, как помнила Маренн, была совершенно красной весной. Растения выше человеческого роста. Высокие и стройные, они стояли как батальон шотландских солдат герцога Мальборо. Обогнув здание, прошли мимо лестниц, ведущих на лужайки, которые спускались к морю. Все это время бывший премьер-министр молчал. Потом, замедлив шаг, произнес:

— Я получил ваше письмо, Мари, и внимательно прочел его, даже дважды. Думаю, вам известно мое отношение к нацизму. Никогда не скрывал его, ни в парламенте, ни для прессы. Я призывал к борьбе с Гитлером еще тогда, когда Чемберлен пытался умиротворить его и всячески заигрывал. И всегда видел в Гитлере разрушителя мира, смертельного врага. Нацистский режим — чудовищная тирания, с которой вел борьбу, какой бы тягостной, кровавой и долгой она ни была. Нападение Гитлера на Россию заставило нас сесть в одну лодку со Сталиным, но недоверия никто не скрывал и не скрывает. Теперь же все переросло в открытую вражду. Да, между союзниками, я не боюсь сказать, бывшими союзниками, есть разногласия. Есть разногласия не только между нами и Россией, но между нами и США также. Американцы хотят превратить Германию в аграрную страну, чтобы у нес больше никогда не было промышленности. Мы же не согласны на это. Мы заинтересованы в том, чтобы Европа продолжала оставаться ведущим мировым центром, а для этого нам нужны союзники по эту сторону океана. И не только Франция. Германия — тоже. Развитая, сильная Германия. Но все это дела будущего. А для начала мы должны покончить с прошлым. Преступники будут повешены. Никакого снисхождения они не заслуживают. Гитлеризм должен быть осужден.

— Вам известны мои гуманистические убеждения, милорд, и мне не стоит тратить время на то, чтобы доказывать это, — вслед за Черчиллем Маренн поднялась в стеклянную галерею, они шли вдоль больших картин, украшающих коридор, два спаниеля бежали сзади, цокая когтями по паркету. — Вы не можете не согласиться, что можно наказать вождей, но нельзя наказать целый народ, нельзя наказать всех. Тем более, когда речь идет о такой стране, как Германия, с ее культурой, традициями, невероятной, основополагающей важностью для всего европейского устройства и мировоззрения. Я прошу снисхождения не для бонз, не для идеологов, для тех, кто вынужден был разделить со своим народом его судьбу, в которой, без всякого сомнения, наши с вами державы, и люди, близкие нам, я имею в виду своего приемного отца маршала Фоша, сыграли не последнюю, весьма печальную роль. Мы не можем второй раз пойти тем же путем. Иначе Гитлер вернется. Он будет всегда возвращаться, пока мы не найдем в себе мудрости для снисхождения. Пока победители не найдут ее. Себя на этот раз я к их числу не причисляю. Но будущей Германии понадобятся люди, которые не сломались в той катастрофе. Не сбежали, прихватив награбленные богатства, а мужественно принимают судьбу. Страна сможет опереться на них, тогда она, возможно, снова восстанет из руин. А иначе… Вам известно, милорд, в Германии остались только старики, женщины и дети. Кто же станет им защитой. Мы с вами не можем не знать о тех планах, которые лелеет Сталин о коммунистической империи, да и американцы, как вы сами заметили, не прочь распространить свое влияние. Разве старики, женщины и дети смогут противостоять такой силе. И на кого обопретесь вы в новой борьбе?

— Вы имеете в виду кого-то конкретно? У вас есть фамилии? — Черчилль остановился и повернулся к ней. — Назовите, я слушаю, Мари.

— Бывший бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг и его сотрудники, — произнесла Маренн, затаив дыхание. — Я могу свидетельствовать перед Богом и перед любым человеческим судом, что всеми доступными его положению средствами он облегчал положение узников в лагерях и в сотрудничестве с президентом Красного Креста господином Буркхардтом начал освобождение заключенных, как только удалось добиться малейшей поблажки от гестапо…

— Мне это известно, — Черчилль кивнул, — Клемми рассказывала мне, ведь она активно работает в этой сфере. Что же касается других, за которых вы просите, в вашем письме я нашел несколько весьма спорных фамилий. Там упомянут так называемый обердиверсант фюрера, оберштурмбаннфюрер Скорцени. Тот самый, который похитил Муссолини в Италии и едва не взорвал нас в Тегеране в сорок третьем году. А также пытался совершить на меня покушение во время моего путешествия в Касабланку. За ним числится немало деяний такого рода. За него вы тоже просите, Мари?